Глава 21
Время от времени нас по ночам выгоняли из барака для «шмона», Так на воровском жаргоне называют обыск. Нас выстраивают рядами, у наших ног лежат «вещи», т.е. то жалкое, что еще не украдено уголовниками и не изъято обслугой или охранниками. Мне до сих пор непонятно, что искала обслуга и охрана в эти ночные построения заключенных. Они заставляли развертывать на земле наши узелки и мешки, внимательно разглядывая их содержимое. Но что было особенно интересно для меня, это то, как тщательно наши «ревизоры» обходили и не осматривали две матрацные наволоки, до верху набитые вещами и стоящие рядом с Сашкой Питерским, а по-христиански — Александром Лаптухиным, ленинградским, если угодно, петербургским, вором «в законе». Около этих больших мешков стояли его «шестерки», т.е. воры помельче, его воровские лакеи. Вероятно Питерский был настолько «друг народа» и настолько пользовался авторитетом, что его не тревожила ни обслуга лагеря, ни охрана. А нас, врагов народа» в военной форме особенно придирчиво обыскивали, и в одно из таких «ночных бдений», когда мы трое — я, Орлан и Быков стояли рядом, к нам подошел конвоир с винтовкой и, глядя на гимнастерку Орлана с блестящими командирскими пуговицами, произнес: «Пуговички, командирские, командир, значит», — и рванул пуговицу вместе с карманом на левой стороне гимнастерки. Быков мгновенно вырвал у него из руки винтовку, Орлан сильно его ударил, а я подставил ему ногу, т.е. дал подножку, и конвоир грохнулся на землю. «Ну, это смерть, — подумал я. — Сейчас нас перестреляют». Быков с решительным видом держал винтовку наперевес. Среди охраны возникло движение, возгласы. На наше счастье появился командир охраны, а может начальник лагеря. Орлан спокойно взял винтовку из рук Быкова и, обратившись, как принято у военных, к этому начальнику вручил ему винтовку и объяснил ситуацию. Начальник выслушал нас, увидел наполовину оторванный карман у гимнастерки Орлана, остановил свой взгляд на моем летном шлеме и, повернувшись к столпившейся «псарне», виноват, охране, рявкнул: «Прекратить издеваться над бывшими военнослужащими». Так закончилась эта памятная мне ночь.
Был ли наказан конвоир за утрату винтовки, мне неизвестно.
Иногда в барак приходил нарядчик и набирал людей на работу по принципу — «кто попался на глаза». Так я однажды был послан копать братскую могилу еще с одним незнакомым мне парнем. На сопке, где было относительно ровное место было уже выкопано несколько могил. Нам двоим надо было продолжить копку одной из могил, углубить ее до заданной глубины. Могилы были братские, предназначенные для нескольких умерших. Мой напарник сказал, что уложат покойников «штабелем» и засыплют землей. Для меня это звучало дико: как можно укладывать умерших людей, как сардинки в банку! Но размеры могилы примерно 5х5 метров с глубиной около 2-х метров убеждали меня в том, что именно так хоронят заключенных. В такой могиле вполне можно было установить артиллерийское орудие. Видно, смертность в этом пересыльном лагере была не на последнем месте.
Мне рассказывали, что в числе обслуги огромного находкинского пересыльного лагеря была команда советской подводной лодки. Это были краснофлотцы, дружно смеявшиеся на политинформации по поводу какого-то политического замечания одного из матросов. Но ни с кем из них мне не пришлось познакомиться. Бродя по лагерю, я познакомился с крымским татарином, кажется, бандитом. Будучи по убеждениям интернационалистом, я, воспитанный своей матерью в духе дружелюбия ко всем национальностям, видно, расположил этого бандита на откровенные разговоры. Он поведал мне, что в одном из пересыльных лагерей, когда его этапировали из тюрьмы, он увидел прокурора, который его посадил и требовал на суде для него смертного приговора. Этот татарин дождался ночи и, так по крайней мере он мне рассказал, войдя в барак, где спали этапники, разыскал нары, на которых спал прокурор, наверное посаженный по 58-й статье, и пригвоздил прокурора к нарам заточкой. Совершив этот акт возмездия, мой рассказчик удалился. Если его рассказ — правда, то я тщетно ищу в своей душе осуждение его поступка.