Потом была поездка в Благовещенск на обследование невропатологами и психиатрами. Но о ней я уже писал. Тревожно было на душе, я чувствовал, как надо мной сгущаются тучи, видел и всем своим существом ощущал тревожные взгляды, молчаливую напряженность тех, кто знал о следствии, но боялся об этом сказать. И вот наступило, наконец, 20 декабря 1940 года. Утром я был вызван в военную прокуратуру к следователю (я забыл фамилию этого подлеца, но если кого-либо это заинтересует, то в моем «деле» она есть), который предъявил мне обвинение в совершении преступления по статьям 58/10 и 19-58/8. В ответ я заметил, что абсолютно не знаю, что означают эти статьи. Тогда следователь мне разъяснил, что 58/10 — это антисоветская агитация, которой я якобы занимался в батальоне, а 19-58/8 — это подготовка террористического акта, которой я занимался, готовясь убить командира (вероятно, сержанта Панова). Вздорность обвинения была настолько очевидна, что я рассмеялся и сказал: «Эти статьи ко мне никак не клеятся». «А мы приклеим», — ответил следователь, потирая руки. «Ну, клейте», — ответил я, — только ничего этого я не совершал и даже в мыслях у меня этого не было!» Потом меня под конвоем препроводили в следственную камеру гауптвахты.
Камера гауптвахты была та самая, в которой я летом отбывал десять суток, только теперь из-за меня она называлась следственной. Режим такой же: днем спать запрещалось, койка-нары на петлях пристегивалась к стенке на целый день. Сидеть можно было на полу или на чурбаке, обрезке бревна 30-40 см. длиной и 20 см. в диаметре. Табуретов не полагалось. Не знаю, такая «меблировка» камеры была по приказу наркома обороны Тимошенко или это творческое усердие местных Скалозубов.
К следователю меня водили под конвоем, как мне помнится два раза. Обвинение я отрицал, а следователь мне грозил передать меня в систему НКВД. На что я выразил по своей наивности, граничащей с глупостью, что НКВД — это не застенки гестапо, и там разберутся, что я ни в чем не виноват. Следователь в ответ усмехнулся. В этой усмешке было что-то похожее на сожаление и удивление глупостью моей.
Так в камере гауптвахты я встретил новый, 1941 год.
Глава 6
И еще раз меня отконвоировали к следователю, который объявил мне об окончании следствия и дал мне мое «дело» для ознакомления. Читая, я убедился, насколько нелогично, небрежно, поспешно и подло было состряпано это «дело террориста и антисоветчика» Толмачева. Видя ряд нелепостей, я попросил бумагу и карандаш, чтобы сделать по поводу несуразности и противоречий свои заметки. Но следователь мне отказал в этом элементарном праве обвиняемого при ознакомлении с делом. «Не положено», и он, видите ли, торопится. А нелепости и искусственного нагнетания обвинения в этих бумагах «дела» было много. Например, на таком-то листе-деле дается ссылка на другой лист-дело и утверждается, что именно там я показаниями свидетелей изобличен как распространитель антисоветской агитации. Смотрю этот лист-дело, а там даже политрук Кяачан дает показания, что ничего антисоветского от меня не слышал. И так было состряпано все «дело». И «оформлена» мне статья 58/10. Что же касается статьи 19-58/8 — террор, то тут фигурировали показания двух «свидетелей». Один из них — Михаил Алексеевич Куликов, из Горького, окончил строительный институт, пользовался отсрочкой службы в армии, семейный, он тяжело переживал разлуку с семьей. Будучи неврастеником, часто истерически плакал. Я, глядя на его мефистофельский профиль и в общем мужественные черты лица, удивлялся, как бывает обманчива внешность и как она не соответствует внутреннему содержанию. И этот неврастенический хлюпик, очевидно, дал себя уговорить (следователь постарался) и показал, что именно я сказал: «Если бы он (сержант Панов) меня ударил, я бы его убил».
По поводу этой фразы я следователю говорил: «Послушайте, я этого не говорил, но даже если бы и сказал, то надо понять, что фраза имеет условный характер — если бы, то… Действия, тем более террора здесь совсем нет». Но следователь торопился: он выполнял план по отлову «врагов народа». Приписываемая мне Куликовым фраза была ложью, но зацепкой для следствия. Правда, следователь мне сказал: «Если вы отрицаете, что вы это сказали, то назовите того или тех: кто это говорил». Но я, несмотря на свою неопытность, догадался, что он хочет состряпать групповое дело. Наверное, за это больше платили. И, конечно, я ответил, что не слыхал и не знаю.