Джонеси вел Алекс вверх по лестнице и по дороге говорил:
– Я слышал о ваших взаимоотношениях с матерью – вы как бы в немилости. Не знаю, понимаете ли вы, как нелегко приходится вашей матери. Она одновременно управляет громадной компанией, создает свою продукцию и занимается рекламой. Не мешайте ей, пусть она идет своей дорогой, а вы занимайтесь своим делом.
– Моя мать ничего другого и не потерпит.
Джонеси кивнул:
– Перед ней стоит сейчас нелегкая задача: какую роль выбрать в этой неожиданной ситуации.
– Я вижу, вы хорошо знаете мою мать…
– Да, пожалуй, я один, не считая, конечно, вас, могу утверждать, что видел другое лицо мадам. А их, наверное, целая дюжина, если не больше. – Он испытующе глянул на Алекс. – Мой совет вам – подчинитесь ей и позвольте вести вас туда, куда она захочет. И не забывайте – она настоящая звезда, ведь звезды не только на небе, но и в Голливуде.
Он распахнул двойную дверь, пропуская Алекс вперед.
Алекс не бывала в покоях своей матери, и обстановка снова ошеломила ее своей роскошью. Любая мелочь здесь являла собой подлинную ценность, была настоящим произведением искусства. Гостиная – белая с золотом – была уставлена цветами. Но в спальне, дверь в которую снова открыл Джонеси, – торжествовал розовый цвет, к которому Ева всегда питала особенное пристрастие. Огромная кровать с балдахином была оформлена шелком и бархатом. Два цвета преобладали здесь – нежно-розовый и глубокий малиновый. Ковер, устилавший всю комнату, словно излучал легкое серебристое сияние. Из цветов были только розы.
Ева сидела у огромного окна с видом на озеро – створки его были распахнуты – в большом французском кресле. Ноги ее, укрытые тонким одеялом, покоились на низкой скамеечке. На ней было черное свободное платье с простым вырезом, которое еще больше подчеркивало перламутровый цвет кожи. Казалось, что на ее лице не было ни капли косметики, но Алекс было хорошо известно, каким образом Ева добивается такого впечатления.
Ева выглядела печальной и опустошенной, но Алекс-то знала, что перед ней сидит в первую очередь актриса, талант которой может быть сравним с талантом Элеоноры Дузе или Сары Бернар.
Ева повернулась в их сторону.
– Ах, это ты, – сказала она, – мне не привиделось. Ты здесь…
– Да, такая же большая, как сама жизнь, и гораздо более некрасивая… – Едва заметная судорога исказила на мгновение лицо Евы, но возможно, Алекс это лишь показалось.
– Садись, – Ева указала на кресло, которое напротив.
– Спасибо. Я постою. От старых привычек очень трудно отвыкать.
Ева задумчиво осмотрела дочь:
– Ты не переменилась, как я вижу.
– А ты разве надеялась на это?
– Я ни на что не надеялась, – ответила Ева, и голос ее оставался таким же безжизненным, как и выражение лица. – Теперь я вообще ни на что не надеюсь.
– Очень сочувствую, – проговорила Алекс.
– Да… я знаю, что вы продолжали поддерживать связь, несмотря на мой запрет.
– Никакие запреты для меня не имели значения, поскольку я покинула этот дом. И я для тебя тоже не существовала.
– Зачем же ты тогда здесь?
– Ради Криса. Дать ему возможность умереть, поскольку ничего уже нельзя было сделать.
– Это ты отдала распоряжение отключить аппаратуру?
– Да. Кто-то должен был решиться.
Ева отвернулась к окну и долго молчала, глядя на озеро.
– Вот здесь, – она коснулась головы, – я осознаю, что он мертв. А вот здесь, – она коснулась груди, – я не могу смириться с этим. Но все равно, спасибо тебе. – Она опять умолкла.
Алекс ждала.
– Я хочу, чтобы ты кое-что сделала для меня.
– В самом деле? Что же именно?
– Чтобы ты занялась похоронами Криса. Я не в состоянии справиться с этим. – Ева приложила белый батистовый платочек к губам. – Я хочу, чтобы его кремировали. Чистое мощное пламя… Сама мысль о том, что он будет лежат в холодной, сырой земле мне невыносима. Все остальное – решай сама. И еще: пусть не будет никого из посторонних. А когда все закончится, мне бы хотелось, чтобы его прах поместили в белую мраморную урну и захоронили. Видишь вот это дерево? Под его ветвями… Ему так нравилось играть в детстве в его тени. Помнишь?
– Мне не позволяли находиться рядом с Крисом.
– Меньше всего сейчас мне нужны упреки, – проговорила Ева, и в этот момент в бесцветном ее голосе промелькнуло нечто, напоминающее боль. – Мне казалось, что у нас получится… примирение.
– Почему? – спросила Алекс.
– Ты очень тяжелый человек, – голос Евы задрожал.
– Такой меня сделала ты.
Жест Евы мог означать: что сделано, то сделано, а затем она проговорила: