– А чем вы будете заниматься вечером?
– Мистер Ведлан просил меня помочь упаковать вещи Майкла...
– Чтобы отправить в...
– Нет, чтобы продать.
Я еще раз позвонила Диане. Сейчас она представлялась мне последним звеном в цепочке, связывающей меня с Майклом.
– Ну, как, удалось свыкнуться с мыслью об этом? – в ее голосе слышалось самообладание, присущее всем членам семьи Ведланов.
– Свыкнуться с чем?
– Ну, я имею в виду, что мы в курсе уже несколько недель, а ты узнала обо всем только недавно. Как ты себя чувствуешь?
Я хотела ответить, что уже никогда не буду себя хорошо чувствовать, но вместо этого сказала:
—Не важно. Твой отец настаивает, чтобы я не приезжала.
– Не представляю, что это на него нашло, – задумчиво ответила Диана. – Он ведет себя так, как будто заступил на охрану государственной границы. Я даже не уверена, что Майклу будет лучше в Спрингфилде. А ведь Энди и Рой согласны были ухаживать за ним... так что он мог бы остаться в Портленде. И его друзья были бы рядом.
– Неужели? А Джим говорил мне, что у него там не так уж много друзей.
– Да нет, в комнате для посетителей больницы всегда полно каких-то молодых людей... Его приятелей. Отец с трудом отбивается от них.
– Но сейчас он нуждается в друзьях!?
– А вот мать, – продолжала Диана, – она словно отлита из бронзы. Отлично держится, ни одного срыва.
Я не стала говорить ей о реакции Нормы на мой звонок в больницу. Она же продолжала:
– Мы с сестрой беспокоимся, что так надолго ее не хватит. Но пока – все нормально. А по правде, я очень волнуюсь.
– А ты собираешься туда на выходные?
– Честно говоря, сейчас уж и не знаю. У Майкла и так хватает посетителей. Думаю, у меня еще будет время пообщаться с ним до переезда.
Не знаю почему, но разговор с Дианой слегка успокоил меня. А она тем временем продолжала:
– Представляю, что для тебя все это значит... Я-то знаю Майкла не очень уж хорошо. Он был такой крошка, когда я уехала из дому... Но для тебя это должно быть действительно ужасно.
Я поблагодарила ее за то, что она не считает меня посторонним человеком.
Пайпер забежала ко мне в конце своего рабочего дня.
Похоже, я стала ее последней вечерней пациенткой. Я никак не находила себе места. Не могла заставить себя присесть. Слонялась бесцельно взад-вперед по гостиной. А Пайпер в позе индийского йога устроилась на кушетке. Скинула туфли и задрала юбку.
– Ты только изводишь себя, – ворчала она.
– Я ничего не могу сделать. Мне все запрещено. Остается только ждать, а я так ненавижу ожидание и неизвестность...
– Но иногда это единственное, что можно сделать.
Наконец я приткнулась на другом конце многострадальной кушетки, крепко вцепившись в подушку. И надолго замолчала.
– Такое просто так не случается, – наконец произнесла я. – Должна же быть хоть какая-то причина.
– Не всегда.
Пайпер придвинулась ко мне и обняла. Раньше она никогда не делала так, и, возможно, от этого я опять разрыдалась. Сквозь слезы я простонала:
– У меня в голове крутится одно и то же. Будто мы разговариваем с Майклом, и я умоляю его: «Давай уедем из Чикаго, давай уедем в горы! Заведем там детей. Давай будем счастливы, и ты не заболеешь и не умрешь!»
Пайпер облокотилась о спинку кушетки:
– Опухоли в мозгу не возникают от того, что человек чувствует себя несчастным.
– Но некоторые думают именно так. Некоторые думают, что человек может убедить себя, что он болен.
– Я – психиатр, – ответила Пайпер. – И я категорически отрицаю возможность того, чтобы у человека возникло то, что сейчас у Майкла.
– Что ты имеешь в виду?
– Ты говорила, что это – глиома четвертой степени?
– Да. Ну и что?
Пайпер снова крепко обняла меня.
– А то, что в Спрингфилд тебе лучше отправиться как можно быстрее.
Так как уснуть я все равно не могла, то решила написать Майклу письмо. Думаю, первый проект Конституции был закончен гораздо быстрее.
Сочинив текст, я переписывала его снова и снова, пока, как мне показалось, не написала именно то, что хотелось: «Дорогой Майкл, мне становится плохо, когда я думаю о том, что ты болен. Мы с тобой как бы связаны одной нитью – если тебе тяжело, я тоже не нахожу себе места...'«
Конечно, я не смогла выразить все свои чувства, всю любовь на бумаге. Я боялась, напиши более откровенно – и цензура в лице Гордона встанет на пути моего послания к Майклу. Потом я стала гадать, как он его получит. Возможно, одна из сестер прочитает его вслух? Как он сам сможет одолеть его? Не знаю. Я так мало знаю.
Утром я отправила письмо «заказным» и могла не беспокоиться, что оно затеряется в недрах почтового ведомства.
А несколько дней спустя я вспомнила о Весе.
Сообщил ли ему кто-нибудь? Ведь он был лучшим другом Майкла и нашей семьи. А Клиффорд и Бенни – они знают?
Знают, все знают. Некто, посещающий один храм с семьей Ведланов, покупая у Бенни урну для мусора, поведал тому о происходящем. Они были страшно возмущены, что никто не подумал даже позвонить им... А я злилась на Веса, что он не позвонил мне. Но я ничего не сказала. Сейчас это все отошло на второй план.
Мы поговорили о Майкле, но так, как будто бы он уже умер. «Помнишь, как он делал это?..» «А помнишь, как он делал то?» Я рассказала, что родители хотят перевезти Майкла в Спрингфилд.
– Рад, что они собираются сделать это, – сказал мой собеседник. – Я буду ездить к ним каждый день, мы станем ходить в кино. Есть гамбургеры. А если он не сможет играть в гольф, то хоть посидим, посмотрим. Это будет здорово!
Целыми днями я старалась не отходить от телефона.
Боялась пропустить звонок. Гордона? Майкла? Чей-нибудь. Прошло уже две недели. Майкл уже должен был находиться в Спрингфилде.
Время я проводила, читая книги о смерти. О раке. О неизлечимых болезнях. «Смерть в Венеции», «Смерть торговца». Если проходя мимо книжного магазина я замечала на обложке слово «смерть», то тут же вытаскивала кошелек.
– Ты делаешь себя несчастной, – говорила моя мать, видя, что я читаю.
– Повышаю свой образовательный уровень, – огрызалась я.
– Доведешь себя до сумасшествия. Ну, позвони же туда. И хватит, пожалуйста, делать вид, что ты стоишь на краю могилы.
В конце концов, я решила последовать ее совету.
И как же Гордон был рад, что я позвонила!
24
Когда я была совсем маленькой, мать по воскресеньям возила меня с «визитами вежливости» к моему прадедушке...
Слепому, болезненному, древнему человечку, целые дни коротавшему в кресле.
...Майкл сидел в кресле, придвинутом к окну, из которого открывался красивый вид. Первое, что бросилось мне в глаза, пока я поднималась по ступенькам, собирая в кулак все свое никуда не годное мужество, был его хрупкий затылок на фоне такого огромного чванливого кресла. Наконец Гордон открыл дверь, и я поцеловала его в щеку. Норма с вязанием устроилась на диване. Я и ее клюнула в щеку. А затем повернулась к Майклу. Или к тому, что когда-то было Майклом.
Он был таким же костлявым и высохшим, как и мой усопший прадедушка. Он замер, сложив руки на коленях. И только правая нога подрагивала. Один глаз закрывала черная повязка, подобная той, что носили пираты, а поверх нее были надеты очки, похоже, купленные в дешевой аптеке.
Норма объяснила, говоря о Майкле почему-то как о чем-то неодушевленном, что то ли операция, то ли лечение, то ли рост опухоли, – привело к тому, что у него начало двоиться в каждом глазу. И он видел одновременно аж четыре изображения! Но, вроде бы, эта повязка позволяла ему сложить разрозненные фрагменты и видеть не более двух объектов сразу.
– Может быть, это и пройдет, – закончила она, – кто знает?
Одет он был в полосатую рубашку и плохо сидящие полосатые льняные штаны. Все это, а так же коричневые носки и белые теннисные туфли, было, видимо, позаимствовано из гардероба его отца. Гордон объяснил, что вещи Майкла еще не прибыли вместе с багажом из Портленда.