— Как дела у твоих детей?
— Хорошо. Кстати, а ты? У тебя есть дети?
Он помрачнел.
— Да… нет, теперь уж нет.
— Как это?
— Я развелся.
У нее не было ни малейшего желания сочувствовать ему.
— И как давно?
— Несколько лет. Тебя что, настолько интересует моя жизнь?
— Невероятно. И не только меня. Я тебя предупреждаю: журналисты набросятся на все подробности твоей частной жизни. Я полагаю, тебе уже об этом говорили?
— Конечно, во всяком случае, я к этому готовлюсь. Да. Уже давно я не вижусь ни с женой, ни с детьми. Это похоже на то, как если бы я все время был холостяком.
— Будь осторожен, может сложиться очень плохое впечатление о твоем прошлом.
Он улыбнулся и положил свою ладонь на ее руку.
— Не волнуйся за меня.
— Правильно, не надо! Я полагаю, что ты все предусмотрел в этом плане.
— Почему ты вдруг такая резкая?
— Я спрашиваю себя: к чему это все нас приведет?
— «Это все»?
— Эта предвыборная кампания.
— К моему избранию, конечно. И ты будешь подругой сенатора штата Нью-Йорк!
Она предпочла не уточнять того, что он подразумевал под этим.
— Теперь ты думаешь только о своей карьере?
— Она увлекательна и отвечает моим чаяниям. Почему тебе хотелось бы, чтобы я оставил ту единственную часть моей жизни, которая никогда меня не разочаровывала?
— В то время как женщины, безусловно…
Он кисло улыбнулся.
— Пусть эти слова останутся за тобой.
Какое-то мгновение она провела в задумчивости, а затем неожиданно вскинула голову.
— На самом деле — почему ты хотел увидеть меня?
— Ради удовольствия.
— Ты обещал мне объяснить при встрече…
— Все объясняется само собой, разве нет? Когда теряешь кого-то из виду на столь долгий срок, то не возобновляешь знакомства по телефону!
— Но мы же провели вместе вчера целый вечер. Чего же тебе еще?
— Встретить тебя одну, такую, как ты есть. Попытаться вновь найти ту, которую я знал когда-то и которая — это правда — сильно изменилась.
— Я тебе это говорила.
— Да, знаю, но не уверен, что ты должна воспринимать это как комплимент.
— Почему?
— Внешне ты никогда еще не была столь красивой, но что-то в тебе увяло. Тот огонь, что пылал в тебе, похоже, угас, придушенный спокойной, правильной жизнью, которую ты ведешь.
— Запрещаю тебе судить о моей жизни!
— А я считаю, что имею право тебе это сказать по праву старого друга.
— Ты думаешь, мне следовало продолжать «малевать свои картинки», так, что ли?
Он также не забыл этого выражения. У него на лице появилась разочарованная улыбка.
— Признаюсь, в тот день я повел себя очень неловко.
— Не неловко, Стефен, а немного излишне честно. Потому что ты всего лишь высказал свои подлинные мысли. Над моим искусством и моими картинами ты насмехался всегда, потому-то я и спрашиваю себя, во имя чего ты упрекаешь меня сегодня в том, что я не отдаюсь этому!
— Быть может, оттого, что я наконец понимаю, какое значение они имели для тебя.
— Быть может… Слишком поздно.
Провожая ее до выхода из ресторана, он непринужденно поцеловал ее в шею, от чего она раздраженно отмахнулась.
Он не предложил ей пройтись до магазинчика, от чего она в любом случае отказалась бы; в результате она взяла такси.
Теперь она была в подсобке одна, поскольку Кэтлин не вернулась с обеда. Она курила сигарету, что случалось с ней крайне редко, и пыталась привести в порядок свои мысли.
Высказывания Стефена вывели ее из себя, но насколько он был прав! Он пользовался любой возможной ситуацией, чтобы всегда найти свою и только свою выгоду, она прекрасно это знала.
Но как же он все-таки сумел постичь ее ситуацию! Ему достаточно было видеть ее в течение одного вечера, чтобы догадаться обо всем. Он тотчас же проник в открывшийся пролом ее жизни, — ссылаясь на то, что ей нужно было посвящать себя искусству, — а по сути, чтобы глубже взволновать ее и несколько унизить.
Неужели ее тягостное состояние было столь очевидно? Почему же в таком случае Брюс ничего не заметил? Правда, Брюс не знал, какой она была «прежде»…
Находясь в столь угнетенном состоянии духа, молодая женщина уже больше не знала, что и подумать.
Что бы могло произойти, если бы она одиннадцать лет назад не поддалась своей депрессии? Она бы, наверное, ухватилась за свое искусство; она бы писала картины, ваяла, выставлялась. Кто знает, может быть, в настоящее время она была бы признанным художником?
Слезы текли у нее по щекам. Почему она так легко отказалась от своего призвания? Она могла бы столько создать при ее руках, голове. Во что превратились ее образы, эти волнующие формы, которые она хотела воплотить в бронзе, изысканные цвета, плясавшие у нее перед глазами? Во что превратилась эта гибкость пальцев, тот дар, над которым она столько трудилась?