— Так ты знала Стефена?
— Да.
Она ответила быстро, буквально выдохнув едва слышимое слово.
— Да, — продолжала она после некоторого молчания, — мы учились в одном и том же университете Нью-Йорка и встречались неподалеку отсюда, на Вашингтон-сквер.
— Забавно, — пробормотал он, — я думал, что он из Цинциннати.
— Да, это так, но он предпочел заниматься своей юриспруденцией здесь.
— Теперь я начинаю понимать.
— Что?
— Трудно объяснить. Твое смятение, когда ты увидела его первый раз там, в ресторане. У меня тогда создалось впечатление, что ты его уже знала, но потом я об этом не думал. Я видел тебя такой… раздраженной, озабоченной. Ну как я мог догадаться? Думал, что это твоя живопись наполняет тебя тревогой.
— И это было тоже, Брюс. Сам видишь, какой клубок всего. Так уж получилось, что тогда же появился Стефен, что дало последний толчок к наступлению кризиса, но я боролась сама с собой длительное время.
— Зачем?
— Милый мой, это будет, пожалуй, труднее всего объяснить. Если ты и вправду хочешь, то давай раз и навсегда покончим с этим господином Фицджеральдом. Это правда, что мы знали друг друга до того, как я встретила тебя в Англии. Подумывала даже выйти когда-нибудь за него замуж, в чем глубоко ошибалась, поскольку мы не были созданы друг для друга. Впрочем, к тому времени его семья уже организовала его помолвку с богатой наследницей, и мне не оставалось места в подобном окружении.
— Смею уверить тебя, вовсе нет.
— В свое время — да. А потом ты, у тебя широкая натура, ты помог мне избавиться от моей неловкости, вместо того чтобы насмехаться над этим.
— Никто и не подумал бы насмехаться над такой женщиной, как ты.
Она взглянула на него с улыбкой.
— Заверяю тебя, что сегодня никогда бы не допустила этого. Но во времена Стефена я считала себя великим художником, хотя была лишь прилежной ученицей, а ему вздумалось издеваться над моими произведениями. И тогда я бросила все: его, свое искусство, Америку.
— И встретила американца в Старом свете.
— Если бы ты мог представить себе, в каком состоянии я находилась в то время! Хотя не подавала виду, но эта несчастная история меня полностью сокрушила.
— Я подозревал, что ты прошла через какие-то мучительные переживания, но никогда не осмеливался поговорить с тобой об этом.
— О Брюс, ты такой милый, такой тонкий!
Он взял ее за подбородок и буквально впился в нее своими красивыми голубыми глазами.
— Ты по этой причине вышла за меня замуж?
— Выслушай меня хорошенько, Брюс Мандрелл, и заруби себе на носу: я вышла за тебя замуж, потому что любила тебя, и всякий прожитый день хвалю себя за эту прекрасную мысль, которая пришла мне в голову в тот год.
— Как же ты смогла любить меня после него?
— Узнав тебя, я поняла, что ошибалась на его счет, да и вообще жила в самообмане. Я хотела так много тебе отдать, что перечеркнула основную сторону себя самой, как если бы мое искусство принадлежало прошлому в той же степени, что и Стефен… Я рассматривала их нераздельно, обоих же и прокляла.
— Как будто хотела наказать себя?
— Может быть. Это звучит забавно, но по мере того, как я тебе все это излагаю, нахожу для себя все ответы на те многочисленные вопросы, которые задавала себе в течение такого долгого времени. Все было так просто. А я ничего не понимала!
— Ты видишь, иногда достаточно просто поговорить.
— Иногда. О Брюс! Я так себя ругаю за все это напрасно потраченное время, тогда как достаточно было рассказать тебе обо всем.
— Может быть, и нет, милая. Я даже уверен, что, напротив, тебе нужно было долгое время вынашивать все эти проблемы, прежде чем быть в состоянии разрешить их. Я рад, что они проясняются, но поскольку ты десять лет молчала, то они невольно оказывали воздействие на тебя, медленно прокладывали себе дорогу в твоем подсознании.
Она кивнула головой.
— Десять лет, чтобы понять!
— Некоторым нужна для этого целая жизнь, а иногда они так и не находят ответа. Тебе же достало смелости открыто посмотреть на себя.
— А также везения иметь тебя в качестве постоянной моей опоры. Отныне все пойдет хорошо.
Он гладил ее лицо, продолжая глядеть на нее с нежностью.
— И если ты так говоришь, дорогая, я принимаю такую судьбу. Надеюсь, что ты состоишься теперь как художник, покажешь нам, на что ты способна.
— У нас уже есть трое детей. Ты не считаешь, что это замечательные произведения искусства?
— Да, но их нельзя повесить на стену. Рисуй нам картины, ваяй скульптуру, изобретай украшения, снова стань той великой Черил Пристон, которая уже подписывала свои полотна.