А день все тянулся и тянулся, нескончаемо долгий, нерадостный, беспросветный.
И казалось, прошло не менее ста таких же длинных серых дней, пока, наконец, Карамышев, Альгин, Шальнов и Сабо не выехали на «Победе» к старой мечети. На второй машине за ними отправились еще несколько человек, в том числе Джалилов, понятые и лица, подобранные по росту, возрасту и приметам внешности для предъявления на опознание.
Ратанов и все, кто еще остался в его отделении, ждали их возвращения в горотдел. Разговаривать не хотелось. Ратанов включил радио, передавали последние известия. На юге страны снимали урожай. В Сибири заканчивали перемычку великой реки. Тяжеловес Леонид Жаботинский установил новый рекорд по сумме многоборья.
Около двенадцати часов в коридоре раздался топот. Гуреев выключил радио. Не менее десяти человек быстро шли по коридору к кабинету Ратанова. В кабинете все поднялись, даже те, кто успел задремать. Открылась дверь.
— Ну? — вырвалось у Ратанова, но он уже видел унылое, сразу обвисшее лицо Веретенникова. Из-за его спины выглядывал усталый Карамышев.
В кабинете еще о чем-то говорили, советовались, вставали и садились. Звонил генерал. Барков отвозил Джалилова на машине домой. Прощались за руку оперативники.
Непонятное чувство вины перед убитым товарищем не давало Ратанову прийти в себя.
Потом они остались впятером: Альгин, Веретенников, Шальнов, Карамышев и Ратанов.
— Жаль, что мне на сессию уезжать, — сказал Шальнов, — а то я бы все-таки занялся еще раз Джалиловым. Не верю я ему. Не тот он человек, каким хочет показаться.
— Что и говорить! Обвел нас Джалилов вокруг пальца, а теперь, должно быть, смеется, — поддержал Веретенников. — Я бы его предъявил на опознание днем, в кабинете…
— Что это за несерьезные разговоры! — вспыхнул вдруг Альгин, на скулах у него заиграли желваки. — От фактов никуда не уйдешь. Надо начинать все сначала.
Он встал, пригладил на груди китель и каким-то официальным, даже торжественным шагом, ничего больше не сказав, вышел из комнаты. Вскоре ушли Веретенников и Шальнов.
Ратанов и Карамышев слышали, как Шальнов, уходя, бормотал в коридоре:
— «Кончаю! Страшно перечесть… Стыдом и страхом замираю…»
Письмо Татьяны к Онегину экзаменаторы требовали наизусть.
— Пойдем ко мне ночевать, — сказал Карамышев, — мои на даче живут…
— Не могу. Может, ночью понадоблюсь.
Перед самым его уходом к Ратанову позвонил Альгин.
— Один?
— Один.
— Не могу я терпеть нытья, боязни смотреть в глаза фактам. Настроение плохое?
— Плохое.
— Мне здесь жена книгу подает, говорит, прочти Игорю Владимировичу. Ты слушаешь?
— Слушаю.
— Слушай: «Какое б море мелких неудач, какая бы тоска ни удручала, руками стисни горло и не плачь, садись за стол…»
— «И все начни сначала». Симонов. Большой ей привет.
Он спал мало.
Едва ему удалось забыться, как зыбкий, отрешенный от действительности мир заполнился голосами. Лиц говоривших он не видел и слов не мог разобрать. Голоса усиливались, приближались, словно кто-то неистово и бессмысленно крутил рукоятку радиоприемника. С хрипом и свистом голоса проносились мимо Ратанова, не задевая его, пугая только своим знакомым ритмом. Сквозь сон Ратанов почувствовал фантастически извращенный ритм допросов: вопросы — ответы, вопросы — ответы…
Допросы часто снятся следователю, как машинисту шпалы, а трактористам и комбайнерам борозды в поле.
А потом он вдруг увидел во сне Дворец спорта. Ослепительно освещенный ринг, легкие, неслышные тени боксеров. Темный невидимый зал гудел и дышал гулким деревянным стуком. Этот гул становился с каждой минутой все громче и громче и заполнял зал до краев.
— Данте! — раздался вдруг тонкий, писклявый голос почти над ухом у Ратанова. — Данте Кане!
Ратанов увидел вдруг, как итальянца Данте Кане уже прижали к канатам, и противник «кормит» его с обеих рук быстрыми короткими боковыми ударами, хлестко и резко.
— Рата-а-анов! — снова закричал тот же голос. — Рата-а-анов!
И Ратанов почувствовал, что на ринге он сам. И он и его противник чуть раскачиваются в обманных движениях. Стерегут друг друга. Вот Ратанов находит удобный момент, легко выбрасывает вперед левую руку и попадает в перчатку, он бьет своим любимым боковым ударом с дальней дистанции — раньше этот удар называли свингом, — опять подставленная перчатка. Заканчивается раунд. Все кричат его фамилию. Он бьет — и все мимо, мимо, мимо…