Приближался полдень, и было жарко. У массивного красного здания управления шелестели листьями деревья. Немногочисленные прохожие предпочитали идти в тени, ближе к домам, или по бульвару, занимавшему средину улицы.
Вернувшись к себе, Ратанов сразу же позвонил Гурееву:
— Заходите вместе с Барковым и Тамулисом. Захватите материалы обыска на квартире Волчары.
Барков вошел первым.
— Игорь Владимирович, вы знаете, что Джалилов арестован?
— Шальнов мне сказал, что арест связан с совершенным Джалиловым преступлением еще до приезда сюда, к нам в город.
— Этого не может быть: он сразу приехал к сестре!
— Да? — Ратанов удивился. — Может, Шальнов что-нибудь перепутал?
— И потом Арслан будто бы сопровождал Волчару к магазину…
— Я пытался вчера встретиться с Джалиловым, но его не было дома… Ты не волнуйся, в ближайшие дни мы все выясним. Сейчас нам нужен максимум собранности: Волчара — противник, заслуживающий самого серьезного внимания.
— Могу? — открыл дверь Гуреев. Он нес конверт с изъятыми на квартире Волчары бумагами.
За ним, неслышно прикрыв за собой дверь, вошел Тамулис.
Письма, найденные при обыске, кроме одного, не представляли никакого интереса. Собственно, это было даже не письмо, а половина листка из школьной тетрадки с оборванным верхом.
«Слушай внимательно, — писал автор письма, — убьют меня…» И далее неразборчиво: то ли «соев», то ли «сыв», «пэ пэскэ о постюмо или ури одова». «Если ты этого не сделаешь, не считай нас братьями, а что не нужно, герав дурэдыр».
— Ну, давай, Барков, покажи, как ты знаешь жаргон, — покровительственно сказал Гуреев. Субботу и воскресенье он провел вместе с тестем в коллективном саду, на воздухе, и теперь чувствовал себя морально и физически отдохнувшим.
Барков не мог вспомнить ни одного похожего слова и напрасно несколько минут коверкал их так и этак:
— «Герав»… «Гарав»… «Гурав»…
Ратанов предположил, что слова взяты из какого-то незнакомого языка — может, мордовского или чувашского, тем более что мать Волчары была родом откуда-то из Вятских Полян.
Не придя к определенному выводу, они стали просматривать другие бумаги.
Тамулис обратил внимание на рецепт: пенициллин — по триста тысяч единиц, через двенадцать часов, 17 февраля, фамилия врача неразборчива. Бланк первой городской больницы.
Слово «ури» в письме Гуреев считал безграмотно написанным словом урки. Однако в других словах ошибок не было.
— Разрешите от вас позвонить, Игорь Владимирович? — спросил Тамулис.
Ратанов кивнул.
— Регистратура? С вами говорит Тамулис из уголовного розыска. Здравствуйте! Кто со мной говорит? Я вас попрошу срочно поднять карточку больного Варнавина Виктора Николаевича. С чем он обращался к вам в феврале? Я подожду…
Гуреев недоуменно пожал плечами.
— Не обращался? Это точно? Большое спасибо. До свиданья.
Он выразительно посмотрел на всех.
— Теперь тебе легче? — спросил Гуреев.
— А вам дата рецепта ничего не говорит?
Гуреев покраснел: «Да. На другой день после той зимней, так до сих пор и не раскрытой кражи из универмага. Любопытно».
— Первое. Найти врача, выписавшего этот рецепт. Сейчас сюда придет Карамышев. Я звонил ему, — сказал Ратанов.
— Игорь Владимирович, — как-то снисходительно сказал Гуреев, — может, вы подозреваете Варнавина в убийстве Андрея? Так я проверял у него железнодорожный билет. Он приехал в день похорон. Даже чемодан был при нем. Я докладывал Шальнову…
Ратанов удивленно посмотрел на Гуреева.
— Билет вы не изъяли?
— Во время обыска я видел его в шкатулке на комоде — можно за ним съездить…
Сердиться на Гуреева было бесполезно: как ему казалось, он все делал старательно и добросовестно. Не дорабатывал он «чуть-чуть». И это «чуть-чуть» делало его невезучим и ненадежным работником, несмотря на весь его опыт.
— Билет нужно срочно привезти, — только и сказал Ратанов. — Это важно.
— Смотрите, — сказал Барков, — молитва…
На сложенном несколько раз листе бумаги карандашом было написано: «Псалом 90… Бог мой, и уповаю на Него, яко той избавит тя от сети ловчи и от словеса мятежна…»
— От засады, — перевел Барков, — и от допросов…
— Глубоко религиозный вор.
Позвонил Шальнов:
— Зайди!
Он сидел в своей обычной позе, обложившись со всех сторон делами, папками, толстыми тетрадями и журналами в картонных переплетах с грифами «секретно» и «совершенно секретно».
Подперев рукой голову, Шальнов смотрел на дверь.