– Будем надеяться, что дождь не польет снова, – сказал я, чтобы с чего-то начать, с какой-нибудь самой банальной фразы начать разговор, а затем направить его в более интересное и полезное русло.
Но парикмахер не удостоил меня ответом. Он словно догадывался, к чему я клоню, и упрямо не желал помочь заложить первый камень в фундамент нашей беседы, поддержав внешне вполне невинную «погодную» тему, хотя на самом деле я имел целью вырвать у него заветные признания сугубо личного характера. Видя его нежелание вступать со мной в разговор, я решил плюнуть на эту затею, то есть раз и навсегда забыть о трагедии Висенте Гедеса. К черту упрямого парикмахера! Я сказал себе, что у меня и без него достаточно несчастных персонажей, без него достаточно несчастных людей обитает в нашем районе. Терпение мое лопнуло.
Но тут, к полной моей неожиданности, случилось следующее: пока юный ученик парикмахера провожал к дверям только что побритого клиента, Висенте Гедес нагнулся и прошептал мне на ухо:
– Знаете? А мне дождь очень даже нравится. Нравится, когда снаружи льет как из ведра, а я тихо и спокойно работаю у себя в парикмахерской.
Я очень удивился. Уж чего-чего, а этого я никак не ожидал – что он вот так запросто приоткроет душу, выказав мне некую расположенность. Во всяком случае, в настроении его безусловно произошли перемены.
Но больше всего меня удивило другое. Его слова, казалось, подтверждали догадки, которыми я совсем недавно поделился с Карминой: парикмахерская вроде бы и впрямь заменяла ему погибших жену и сына. Нет, ни в чем таком он мне, разумеется, не признался, но его слова можно было вполне истолковать и так, что вместо семьи у него, дескать, теперь парикмахерская. По крайней мере именно такой смысл я уловил в его реплике: он чувствует себя хорошо только здесь, когда занят работой. Я хотел было сказать ему, что работа всегда считалась лучшим лекарством от горя, но побоялся спугнуть едва проклюнувшуюся откровенность, если слишком грубо обнаружу свою заинтересованность, он ведь может опять замкнуться, заметив, что я снова, как и в предыдущие свои визиты, упорно поворачиваю разговор на всякого рода несчастья и трагедии. Поэтому я решил пустить в ход еще одну банальность и воспользоваться тем, что снаружи опять полил дождь.
– По правде сказать, в вашей парикмахерской действительно чувствуешь себя очень уютно, – сказал я.
– Да, но готов поспорить: вам ни за что не догадаться, почему мне здесь так хорошо.
– Догадаться не так уж и трудно. Потому что вы работаете. Вам нравится работать.
– Вот и ошибаетесь! Я же сказал, что вам не понять, почему мне так хорошо здесь, когда снаружи льет дождь. Я радуюсь, от души радуюсь тому, что у меня есть надежное укрытие, когда там, на улице, все эти сволочи мокнут. И я порадовался бы куда больше, был бы просто счастлив узнать, что в кого-нибудь там, снаружи, попала молния.
До чего неприятный человек, подумал я, хотя, вполне возможно, характер парикмахера резко переменился после гибели двух самых любимых и близких ему людей. Так или иначе, но теперь у меня не осталось никаких сомнений: Гедес ненавидит все человечество.
– А вот я никому на свете не желаю зла, – бросил я.
– Да? А вот я, напротив, искренне радуюсь при одной только мысли, что многим из множества омерзительных людишек, которые живут в нашем городе, приходится несладко. Вас это возмущает? Признайтесь!
Я ничего не ответил, но его слова и на самом деле меня возмутили. Такого я действительно не ожидал.
– Как поживают ваши книжки? – вроде бы ни с того ни с сего спросил парикмахер.
Такого вопроса я тоже никак не ожидал и очень даже удивился. Выходит, ему известно, что я пишу романы.
– Хорошо поживают, отлично, – ответил я после короткой заминки.
– И о чем же вы пишете теперь, позвольте спросить?
Я, разумеется, не собирался признаваться, что как раз теперь пишу главу, целиком посвященную его собственной несчастной жизни, и что эта глава из-за его упрямого нежелания мне помочь безнадежно забуксовала.
– Я пишу роман про жизнь человека, который за всеми шпионит, – ответил я.
Он чуть помолчал, словно мои слова каким-то образом его задели.
– За всеми, говорите? – переспросил он наконец.
– Да, за всеми. За собственными родителями, а еще за писателями и художниками, а в годы холодной войны он шпионил за русскими шпионами, потом – за соседями и за тем, что происходит в магазинах оптических приборов, потом – за тем, как совершается обряд причастия, потом – за парикмахерами, да-да, за парикмахерами, с которыми ему доводится иметь дело, – короче, буквально за всеми.