- Я к тебе... - сказала Кира и улыбнулась. - Не прогонишь?
И, не переставая улыбаться, стала медленно, как в замедленной съемке, оседать на пол.
За стенкой закашлялся Санек и, прочистив горло, перевернулся на другой бок. Ну и слышимость в этом доме, почище, чем у нее в Купчино... Кира посмотрела на будильник - три часа ночи: все-таки надо было выпить снотворное, а теперь уже поздновато. Она тоже перевернулась на другой бок и свернулась калачиком, устраиваясь поудобнее.
Она тогда потеряла сознание от горя - упала в обморок, как какая-нибудь героиня немого фильма: ее сердце оказалось с изъяном; выражаясь сегодняшним языком, оно не держало стресса. В ту же ночь позвонил Вадим, который, не застав ее дома и не обнаружив у матери, догадался, что она у Веры. Кира не подошла к телефону, и через десять минут позвонила мать.
- Кира, это ребячество, - сказала она строгим педагогическим тоном. - Не будь смешной и возвращайся домой: Вадим сам не свой.
На следующий день он приехал за ней и увез на Московский. Вид у него был сконфуженный, и всю дорогу до дома говорил он, а она смотрела в окно и молчала.
- Ну что тут такого, - бубнил он. - Ну, выпил мужик... ну, подвернулась хорошенькая бабенка, бог ты мой... - Вадим умолкал и нервно ерзал на сиденье. - Кира, ведь ты же умная женщина: конечно, я тебя люблю, но я же не ангел!
И все кончилось неизбежным примирением; ей предстояло прожить с ним еще три года, и она научилась прощать и не такое...
Теперь она не могла вспомнить, как звали ту студентку, которая заняла освободившуюся вакансию после незабвенной Жени Бариновой; а ведь это из-за нее Вадим ударил ее. "Расклад" был прежний: шумная компания и студентка с большими наивными глазами, которую привел с собой Алик. На вид ее можно было принять за школьницу, случайно затесавшуюся среди взрослых. На этот раз она обнаружила их на кухне: Вадим сидел за столом, а студентка, устроившись у него на коленях, одной рукой обнимала его шею, а другой - кормила с ложечки ореховым тортом. Кира взяла первое, что попалось под руку - металлическую подставку для кастрюль - и запустила в мужа; ложечка звякнула и, измазав ему подбородок, упала сначала на галстук, а оттуда - на светлое платье студентки. Через полчаса Кира была на Московском и, как тигрица в клетке, металась по квартире. Вадим явился следом, и они кричали друг на друга так, что, наверное, было слышно на улице.
- Будь ты проклят! - заходилась она в крике, напрягая шею. - Ненавижу! Ненавижу! Ненавижу! Да будь ты проклят!!
Ее колотило и трясло, казалось - от напряжения сейчас порвутся сосуды и вместе со словами горлом хлынет кровь. Наверное, то же самое происходило с ним.
- Истеричка, дура! - орал он. - А если бы ты попала мне в голову? Шиза! Маньячка хренова!
- Сам маньяк! Сексуальный маньяк... Кобель! Ненавижу!!
Тут он развернулся и ударил ее по лицу, залепил пощечину и стоял как громом пораженный, не веря, что в самом деле ударил ее... Потом она лежала на диване, отвернувшись к стене, а Вадим на коленях стоял рядом и твердил:
- Прости... если ты не простишь, я не знаю, что я с собой сделаю! Девочка, любимая, солнышко мое! - и целовал, палец за пальцем, ее руку, которая, как неживая, свешивалась с дивана...
И все же нельзя сказать, что их жизнь состояла из сплошных стрессов; были и относительно спокойные периоды, когда она только догадывалась, ничего не зная наверняка, или когда Вадим был чем-нибудь занят. Например, когда он готовил к выпуску очередной сборник своих стихов, надеясь, что он станет тем ключом, который откроет для него двери Союза писателей. Вадим давно подбирал ключи к этой двери, но заветная дверь не поддавалась: годы работы на эстраде наложили свой отпечаток на его стихи. Он и сам это понимал, потому что чувствовал слово. Иногда он просил ее:
- Меня нет дома - кто бы ни звонил, хорошо?
- Без всяких исключений? - спрашивала Кира, имея в виду "звезду".
- Без всяких, - говорил Вадим и закрывался в своем кабинете.
И она знала, что он пишет. Не тексты - их он писал, где придется: на кухне, в спальне, лежа головой у нее на животе, в столовой между котлетами и десертом. Но стихи он всегда писал только в кабинете, отгородясь даже от нее плотно закрытой дверью. Это, как запой, могло продолжаться по нескольку дней подряд, и по лицу мужа Кира догадывалась, что результат не устраивает его самого и что в конечном итоге он использует этот материал для новой песни. Она жалела Вадима: покупала в "Норде" его любимый торт с меренгами, играла для него Моцарта и даже терпела его закадычного друга Алика.
Уж этот Алик, автор "антикварных" хохм, которыми блистал на эстраде Санек... Кире он всегда был неприятен, этот его дружок: до того сладкий, что даже липкий.
- Ну что у вас с ним общего? - сердилась Кира.
- Как - что? - отшучивался Вадим. - Алик - мой собрат по перу!
- Не удивлюсь, если он никогда не слышал, кто такой Сомс Форсайт, твой "собрат"...
- Понятия не имеет, - соглашался Вадим. - И даже не догадывается о существовании некоего Джона Голсуорси. Ну и что?
- Как "ну и что"? - терялась Кира. - Тогда о чем же вы с ним говорите?
- О... другом, - неубедительно объяснял Вадим и сразу раздражался. Отстань, пожалуйста, я же тебя не спрашиваю, что у тебя общего с Верой!
- Мы с Верой очень разные, - соглашалась Кира, - но она - подруга детства, это совсем другое!
Черт с ним, с Аликом! Имелись у них и настоящие друзья... например, Медведевы.
Саша Медведев, чтец филармонического отдела, декламировал с эстрады Пушкина и Маяковского, а в узком кругу - Ахматову, Пастернака и Мандельштама. Его жена Леля к искусству никакого отношения не имела: она преподавала физику в средней школе, но это была самая поэтическая женщина из всех, кого знала Кира, - качество, трудно поддающееся определению. Прическа, вернее ее полное отсутствие, манера одеваться, тихий голос - все в ней было особенное, свое собственное. Когда Саша читал стихи, она слушала, полузакрыв глаза и обнажив в полуулыбке плотную подковку зубов, и вид у нее был отсутствующий. И все время они старались коснуться друг друга: она клала свою маленькую руку на его колено, или он поглаживал ее тонкую шею - там, где на нее падали сзади небрежно заколотые волосы, или они просто держались за руки. Медведевы приходили, и для Киры наступал рай на земле... Она любила эти вечера еще и за то, что они возвращали ей ощущение близости с Вадимом, той кровной близости, какой она ни к кому не испытывала до него. На этих домашних вечерах Кира садилась за рояль и по просьбе Вадима пела старинные английские баллады. (Кстати, он сам и разыскал их для нее.) На столе горела свеча, другую, стоя рядом, держал для нее Вадим, освещая ноты... Кира пела на английском языке, и от ее нежного слабого голоса, чуть закинутой русой гладко причесанной головы, живого звука рояля и непонятного смысла на глазах Лели выступали слезы.
Гости уходили, а Вадим приносил из кабинета папку со своими ранними стихами и читал их только для нее одной. Потом они тушили свечи и ложились; и ради этого вечера и сменяющей его ночи Кира терпела все, что приходило им на смену.
И еще они любили встать не рано утром, не спеша позавтракать в светлой кухне чашкой крепкого кофе и яичницей с гренками и выйти на улицу без каких-нибудь определенных планов - недаром они оба были страстными любителями досуга. Заходили в кино посмотреть новый фильм, потом просто бродили по городу, забредая в свои любимые уголки, или шли в Эрмитаж и, переходя из зала в зал, подолгу стояли в коридоре у высокого окна, любуясь Невой... Вечер чаще всего заканчивался в дорогом ресторане - они могли себе это позволить.