— Это я экспериментирую. Эрзац-хна. Война войной, а все же надо себя поддерживать. Долго ли опуститься? Покрасилась, высохла, позеленела.
Флерова издала горлом какой-то странный, кашляющий звук.
— Вы со мной не согласны, Ольга Ивановна?
— Нет, отчего же, вполне согласна.
— Если хотите, во время войны женщина особенно должна за собой следить. И по линии внешности и по линии чувства. Любить искусство, природу… Вот вы, Анфиса, вы смотрите на звезды?
Анфиса не знала, что отвечать. Только ей и дела что смотреть на звезды.
— И напрасно. А я смотрю и эмоционально наслаждаюсь. Иногда даже плачу. Такая я уж дурочка, совсем ребенок.
— «Ребенок», — передразнила, входя, Капа Гущина. — Скоро сто лет, а все ребенок!
Ада что-то пискнула, метнулась, как цыпленок от ястреба, — и в дверь.
— Дура яловая, — сказала Капа. — Трень-брень, фик-фок на один бок.
Темная лицом Флерова внимательно на нее поглядела и вышла.
— Видала? — спросила Капа. — Зырит и зырит, и неизвестно, чего зырит. А уж черна, а уж худа — мощь загробная. Правильно люди-то говорят: худому не верь. А полный человек добрый, доверчивый. Вот я…
В кастрюльке, которую Ада оставила на плите, что-то зашипело, поднялось шапкой. Анфиса протянула руку — убавить газ.
— Не тронь! — крикнула Капа. — Сама поставила, сама и следи. Пусть выкипит, пусть выгорит — пальцем не двину!
«Да, не очень-то дружно живут, — подумала Анфиса. — При Федоре лучше было».
И тут же побледнела при мысли о муже. Здесь, стоя в кухне, она вдруг увидела его целиком, и он был страшен.
Распахнулась дверь, и с ветром вошла Панька Зыкова — костлявая, угловатая, ну прямо фашистский знак. Стала перед Анфисой — руки в боки, ноги врозь — и сразу на крик:
— Так и знай, пеленки на плите кипятить не позволю! Здесь я обед готовлю, а она, извиняюсь, пеленки гаженые!
Анфиса еще и пеленок-то не пошила, а уже кипятить запрещают… Вступилась Капа:
— А тебе кто позволил, чтобы не позволять? Все мы тут жильцы, все одинаковые. Я позволяю — пускай кипятит. А ты лучше за газ плати как положено.
— А я и плачу как положено! Все платят поровну, у каждого комната!
— Надо не покомнатно, а почеловечно! Сколько человек — столько и плати! Я одна, и Ада одна, а тебя двое, ты и плати вдвое!
Панька прямо задохнулась:
— За кого же это вдвое?
— Как за кого? За Николая, за твое нещечко!
Панька плюнула и заорала:
— За Николая?! Еще чего! Он здесь и не живет, а я плати?
— Вот уж и не живет! И днюет, и ночует, и сортир занимает, а она: «Не живет»!
Панька перешла на высокий крик, Капа тоже. Анфиса только моргала. Под конец Панька крикнула: «Ни на черный ноготь не уступлю!» — вышла и дверью хлопнула. Капа отпыхивалась после своего ора, отпыхалась и сказала:
— Вред, а не баба. Чирей ходячий. Ты меня, Фиса, против нее поддержи. Все-таки двое нас, а она одна. Тот-то, непрописанный, нос высунуть боится. А пеленки кипяти, не бойся. Ребенок — создание божие. А за свет и газ платить будем почеловечно: вас с ребеночком двое — и заплатишь вдвое. По справедливости.
Анфиса вдруг громко заплакала и сказала, сморкаясь в фартук:
— Я только за ведром, а у вас… Ведро-то мое где?
— А у нее, у Паньки, в уголку. Коммунальное! Как бы не так. Бери-бери, не бойся, я поддержу.
Анфиса набрала в ведро воды из-под крана и пошла убирать. Можно было бы согреть на газе, да отвыкла она от гретой. Вымыла пол, выскребла ножиком, помыла-протерла окна, прибралась, почистилась — смотришь, и день прошел. За работой и не заметила, что ничего не ела, да и не хотелось. Готовить — значит, на кухню идти, выйдет Панька, начнет галдеть, и Капа тоже: «Почеловечно!» Лучше хлебушка поесть. Анфиса достала из сидора початую буханку, поела, запивая водой. Как села, в животе опять заходил-загулял ребенок, куда-то стремился.
— Тихонько, моя деточка, — сказала ему Анфиса. — Дома мы теперь, скоро родиться будем.
Ожидая родов, Анфиса жила потихоньку, продукты экономила, шинель продала на рынке — так и жила. Да и много ли ей надо? Ела она теперь помалу, не то что прежде — тогда у нее аппетит был слава богу, вдвое против Федора уминала. Чай не варила, чайком угощала ее Ада Ефимовна, добрая душа, хоть и опереточная. А тараторит-тараторит, прямо в ушах звенит, и все про любовь, как это не надоест одно и то же? Один год было у нее три любовника, и всё Борисы. Это надо же! Анфиса такого не признавала, чтобы в один год да троих. Все-таки стыд надо иметь.
С Флеровой Анфиса особенно не знакомилась. Но вот кончились у нее спички. Где взять? Ады нет дома, наверно загуляла. Анфиса постучалась к Флеровой: