- Ах, ты! Ниндзя, блин, мастер скрадывания. Ну, молодец, хвалю, только ты мне всё не рассказывай, не сейчас, потом-то обязательно расскажешь, но не сейчас. Жаль, конечно, что я не первый у тебя, и Дэну этому твоему я завидую, да только если бы он узнал, что и как у нас сейчас будет, - вот уж сто пудов бы он тогда от зависти умер! А так-то, да, - хвалю, самурай.
- И что, и ты не злишься совсем? - с некоторым лёгким разочарованием спрашивает Тиша, а у самого в его тонких трикотажных плавках, под джинсами, кажется, сейчас будет взрыв, и Тиша непроизвольно тянет туда свою руку, отдёргивает, перехватывает Ложкину ладонь со своей талии, и уже её, узкую, крепкую, надёжную и верную, ласковую и справедливую Ложкину ладонь, которую он, Тиша, не оттолкнул, когда пришла пора выбирать, Тиша тянет эту ладонь к своему стоячку! - Ну, и ладно, что не злишься… Потрогай, чувствуешь? Я взорвусь щас, Ложка…
- Да-а, колышек у тебя… Кто бы мог подумать? - я нет, - можно было лишь надеяться. Хм, даже сквозь джинсы бьётся… Тиша, так неудобно, надо диван разложить. Давай?
- Да конечно, давай! Я постелю сейчас… И разденемся, да?
- Блядь, это всё наяву, или как? Сиаваси дэс, - я испытываю счастье…
- Хай. Сиаваси дэс…
- А вставать-то как неохота, так тебя хорошо обнимать… и тут тоже, колышек твой… Вставай, самурай, раскладывай диван, я в туалет, по-быстрому.
Ложка и впрямь очень быстро, торопливо даже, срывается одним движением с дивана, и Тиша остаётся один. Он некоторое время продолжает лежать на боку, глаза его серые, стальные будто иногда, а иногда как старое серебро, - его глаза крепко зажмурены, на припухлых, - может это после поцелуев, а может это ещё детское у Гриши, - у Тиши, - на чуть припухлых губах у Тиши мечтательная улыбка, потемневшая золотистая прядка, - совсем как у его младшего братишки Егорки, - прилипла к вспотевшему высокому, чистому лбу, - очень красивый мальчик… Он одной рукой гладит Илюшкино, - Ложкино, - место, а другой… другой рукой, основанием ладони, хранящей тепло и упругость гибкой Ложкиной талии, этой своей ладонью, основанием, Тиша короткими резкими толчками несколько раз вжимает и отпускает тут же свой стоячок, - такой кайф… Ладно, сейчас всё будет, - по-полной и по-настоящему, и, наверняка, гораздо настоящей всё у них с Ложкой будет, чем даже было прошлым летом у Тиши с Дэном, - хотя, тоже было неплохо…
- Ого! Тихон, ты подобен метеору! Надо же, и диван успел разобрать, и постелил, и разделся уже… - у вернувшегося в комнату Ложки в голосе проскальзывает крохотная нотка разочарования.
- Да. А что, Ложка?
- Да так… Двинься, давай. Я просто посмотреть хотел, как ты раздеваешься.
- Да? Ну-у… Илюша, на мне только плавки остались, но… Щас, погоди, я их щас… - и Гриша одним движением, не откидывая одеяла, гибкой стремительной ящеркой выскальзывает из-под него…
…Кто мне может объяснить: как это так у мальчишек получается? - столько сразу всего в этом движении, - и детская ещё стыдливость, и вполне уже осознанная гордость рысёнка-победителя, и бездна изящества, и смущение, и вызов, и море чувственности, и позёрство, - откуда что и взялось в тринадцать с половиной лет, - и лихое бесстыдство, и понимание, что не очень это всё правильно, и непонимание, - почему, какого чёрта ЭТО может вдруг быть отчего-то неправильным?! - и тяжкий неспешный мах пушистыми ресницами, и брошенный украдкой из-под них лукавый взгляд на совершенно обалдевшего и онемевшего сразу Ложку, и румянец, и что больше в этом румянце, - счастья победителя, или детской ещё стыдливости… Ну? И кто мне, бестолковому, может объяснить, - откуда это в них, в наших мальчишках? Я не знаю, а ведь должен, ведь это я сейчас про себя пишу, ведь это я вот так вот стоял в свои тринадцать с половиной лет, нагишом, с гордо поднявшимся своим колышком, чуть подавшись вперёд подрагивающими бёдрами, правой ладонью упершись себе ниже поясницы, прямо в начало крутого изгиба попки, а левую ладонь держа на бедре, - я готов был прикрыться, сразу же, чуть только почувствовал бы я разочарование или недовольство моего старшего друга, - да, старшего! - на целых три года старшего, - а он стоял перед диваном, одетый ещё пока, и никакого, разумеется, разочарования у него в его глазах не было, он обалдел, он задыхался от Любви ко мне, - такое это счастье… Я плавился от этого счастья, от его полного любви взгляда, от его глаз в пол-лица, от того, что стоял вот так вот перед ним, моим другом и моей Любовью, нагишом, во весь рост, чуть прогнувшись, подавшись вперёд подрагивающими бёдрами, с плавками, спущенными на щиколотки, и краснел, сам не знаю от чего, - от гордости, всё же, больше, наверное, - только плавки у меня тогда были не такие, как сейчас у Гриши Тихонова, - у него они современные, узенькие, ничему не мешающие, и ничего почти не скрывающие лёгкие узенькие, светло-голубые трикотажные плавочки, - а на мне тогда были лайкровые ярко-красные, тесные, словно броня какого-нибудь героя комиксов, купальные плавки, в которых я ходил на тренировки в бассейн и на Урал летом, - я их надел тогда специально, для моего друга, для моего любимого, - я, тринадцатилетний лукавый хитрец, думал, что так я красивее, и я угадал своим чутьём рысёнка-победителя, ведь разве что только в обморок не упал тогда на ковёр перед диваном в моей комнате мой старший друг и мой любимый, - а ему тогда было шестнадцать… Да, всё так и было той ночью в моей комнате, которую я делил тогда со своим младшим братишкой…