Вот ты, наверно, сто раз в кино смотрел, как они ходили по городу: в сапогах, обвешенные автоматами. Так это пена. Кроме офицеров я не видел ни одного румына в сапогах или с автоматом. В обмотках и винтовках - это правда. Немцы ходили в ботинках, со штыками. Без автоматов. Я к Севке Конти ничего не имею и тех уродов, что забрались в Одессу его родственниками, не знаю, но что они вытворяли, ты себе представить не можешь... Пошлют их листовки со стен сошкрябывать, так они их потом торговали на Привозе, где я сейчас продаю рыбу. Они что хочешь торговали, даже пистолетами. Чтоб ты не подумал, что я этот самый националист, то немцы делали то же самое, только не так явно.
Знаешь, долгими зимними ночами я лежу в своей конуре и смотрю в потолок. Огонь лижет уголь в «буржуйке» и напоминает за прошлое. И я думаю: может, я -это не я, и все, что было - это не со мной? Потому что тогда, в октябре сорок первого, Альку сожгли живым в пороховых складах. А на его шкуре горела моя наколка и, значит, я умирал вместе с ним. Такая вот мистика бьет мне зимними ночами по нервам.
Тогда я чуть с ума не сошел. Потому что в четырнадцать лет плохо понимаешь, почему, если родился с фамилией Анзенштайн, тебе могут дать даже аусвайс и жратву. Но если ты Айзенштейн - спалят живьем. И когда я узнал, что погиб мой друг Альберт, я был готов взять топор и рубить подряд на улице всех немцев и румынов в солдатской форме. Потому что они убили моего кореша, а одессит, который не может отомстить за товарища, так он не имеет право называться одесситом. Так я это понимал. И еще понимал, что теперь я тем более никакой не немец, хотя сын дворника Васька уже был готов лизать мне зад только за это. И мне было плевать на всех немцев в мире, потому что для каждого человека главнее всего земля, среди которой он существует.
А румыны занаглели и обзывали Одессу поганым словом «Транснистрия». И хотели, чтоб я занимался в их вшивой гимназии... Но за Одессу им рвали глотки - будь здоров, и не всегда по приказам подпольных горкомов. По собственному желанию тоже. Я знаю.
И когда через пару дней после того, как сожгли Ать-ку, какие-то ребята взорвали на Маразлиевской штаб вместе с комендантом Одессы, я радовался и мне было плевать, что среди погибших были немцы. Это честно.
А потом я сам себе постановил: убью за Альку десять гнид, которые влезли в Одессу и вешали людей на деревьях. Это я тоже видел своими глазами. Десять штук за Альку, они сами любили такие пропорции. Но первого, кого я прибил, так это был наш дворник. И грохнул я его совершенно случайно, ночью, когда он шмонал квартиру Айзенштейнов. Жаль только, что мне не пришло в голову кончить его сыночка Васечку. Видел я в прошлом году этого ласкового. Ветеран войны, в спецмагазине колбасу покупает. Он тогда за своим папой не сильно убивался, хотя по квартирам шарил не хуже. Нашли дворника, когда от него уже сильно воняло, только по одежде и узнали: я ему трубой полчерепа снес. А первого немца на улице взял на нож. Они после десяти не разрешали по улицам шмонаться, но я-то все «сквозняки» знал. А потом стал умнее, потому что объявили: где найдут дохлого фашиста, с той улицы будут расстреливать жителей. Трудно было, но удавалось. Одному офицеру с развалки уронил кирпич между ушей. А последний мне попался румын, в очках. Чтоб я так с носом был, если его не утопил в бочке с малясом на его же складе в начале сорок четвертого.
Никакой я не партизан, не подпольщик, просто должен был делать это. Алька поступил бы так же, будь спокоен. А в том же сорок четвертом дошла очередь и до меня. После апреля. Васечку-мародера призвали в Красную Армию, он три месяца послужил и теперь ветеран войны. А меня за фамилию Айзенштайн, спасибо, не расстреляли, а определили в такое место, что не дай Бог. Чтоб, значит, я честным трудом искупал свою вину перед Родиной за то, что родился немцем.
Я не знаю, что там делали фашисты в концлагерях, но что это НКВД вытворяло - не поверишь. Так немцы хоть над чужими издевались, хотя их за это топить надо, а тут все свои, все по-русски говорят. Убивали бы нас фашисты - все не так обидно. Я много видел, но как выжил - не знаю. Один раз толпа сдержала, когда конвойные какую-то женщину собаками затравили. И смеялись, пока собаки ей горло драли. Боже, как она кричала. Я, который на тот свет своими руками с неполных пятнадцати лет людей отправлял, чуть с ума не сошел. А еще у них наказание было: два раза норму не выполнил ставили к столбу. Надо полчаса не шевелиться. А как не пошевелиться, если гнус поедом ест? Но это была легкая смерть - часовой с вышки, стоило только шевельнуться, стрелял прямо в голову. А потом и этот шанс не давали. Не выполняешь норму, уводили в тайгу. И с концами. И скажу тебе честно, пусть это и страшно думать, но иногда я завидовал Альке: его убили сразу, пусть. страшной смертью, а нас казнили каждый день. Как я выжил - не знаю. И никто тебе из всех, кого пропустили через этот ад, не скажет. Потому что этого понять нельзя.