– То, что мы купили в последний раз. Наверное.
– Надень платок поярче, – посоветовала мама.
Мои губы сами вдруг сложились в ухмылку, а из горла вырвался смешок.
– Думаешь, если надену платок поярче, они начнут относиться ко мне по-другому?
Наверное, в моем голосе была слышна жалость к самой себе, потому что мама посмотрела на меня с глубоким сочувствием, будто ей самой никогда не доводилось быть жертвой ненавистников.
На самом деле моя мама невероятно сильная женщина. Я не иду с ней ни в какое сравнение. Ей никогда не приходилось повышать голос, использовать в своей речи оскорбления или что-то подобное, но она с легкостью могла поставить любого расиста или националиста на место. Я восхищалась ею всю жизнь и хотела научиться уметь то, что умеет она. Но, думаю, тут дело в характерах: я совсем другая, на нее абсолютно не похожа.
– Если не хочешь, не иди, – присоединился к беседе папа. – Тебе необязательно было соглашаться. Если ты сделала это лишь из вежливости…
– Нет, я хочу пойти. – Я произнесла это слишком громко и резко, будто бы совсем рядом, где-нибудь за дверью стояли Кристина с Честером и подслушивали наш разговор. Словно могли услышать, как голос выдает нежелание идти на этот день рождения, и теперь они направят свое внимание на Кани. – Я пойду. Я просто устала, простите.
Воткнув вилку в зеленую фасоль, я отложила ее в сторону: аппетит пропал. У меня засосало под ложечкой. Я встала, взяв тарелку, чтобы отнести ее к раковине, но, прежде чем сделала шаг, меня остановила мама.
– Пока ты не ушла спать, отнеси, пожалуйста, те конверты соседям, что живут напротив. Нам по ошибке прислали их письма.
Конверты лежали на столешнице в кухне. Я поставила тарелку рядом, а конверты сгребла в охапку, прошла в прихожую, накинула на голову шарф и вышла на улицу.
Воздух стоял невыносимо приятный: прохладный, свежий, лишенный каких-либо недостатков, чего не скажешь о людях. Улица пустовала, и лишь изредка доносившийся из соседних домов смех нарушал эту удивительную умиротворенность. Что-то пели на своем языке сверчки. А может, они просто общались между собой.
На ватных ногах я двинулась вперед. Я шла по асфальтированной дорожке, прокладывающей путь к большим деревянным дверям дома напротив. Постучавшись, я ожидала увидеть лицо той женщины, которую заметила, наблюдая из окна своей комнаты вчера вечером. Именно ее я думала сейчас увидеть.
Уж точно я не ожидала того, что дверь мне откроет Элиас.
Глава 7
– О, восточная красавица. Как я рад тебя видеть, – сказал парень и показал знак кавычек пальцами.
Он был удивлен не меньше, чем я, однако очень хорошо владел собой для того, чтобы суметь произнести эти слова и состроить невозмутимое выражение.
А вот я – человек другого типа. Я замерла, не веря своим глазам, пока он не начал щелкать пальцами перед моим лицом.
Элиас стоял передо мной в домашнем виде. Обычные светлые джинсы, простая футболка с изображением какой-то панк-группы. Его черные волосы были растрепаны, и выглядело это так, будто всего минуту назад он спал.
– У меня нет времени с тобой здесь стоять, так что, может, ты уже скажешь, зачем пришла, и свалишь? – раздраженно кинул он.
Я наконец очнулась.
Без лишних слов я сжала в руке конверты и с силой ткнула ими ему в грудь, а потом разжала пальцы. Он даже пошатнулся, инстинктивно хватая конверты, чтобы те не посыпались на землю.
Так я и ушла оттуда, спиной ощущая его издевательский, злой и полный ненависти взгляд.
Вернувшись в дом, я с силой хлопнула дверью, и самой стало смешно. Отчего-то мне казалось, что так я смогу хоть как-то его проучить. Как обычно делают дети, обидевшись на очередной запрет родителей. К счастью, стук остался без излишнего внимания со стороны сидевших на кухне за ужином членов моей семьи, и я без проблем поднялась к себе.
Открыла окно, впуская свежий воздух с улицы. Мой взгляд устремился к большой двери дома напротив. Элиаса там уже не было, равно как и моего желания продолжать пялиться.
Я закрыла шторку, включила светильник, достала блокнот из-под подушки, открыла его и принялась заниматься любимым делом – рисовать.
На этот раз я пыталась изобразить свое вечное чувство падения и собственные мысли, сопровождавшие его.
Я нарисовала голову, затем прикрытые полупрозрачные веки, сквозь которые слегка виднелись радужки глаз. Потом дорисовала шею, скрюченное туловище, которое как бы падает куда-то, худые руки, обхватившие голову, а между пальцев протиснулись темные волосы. Мне нравилось передавать через рисунки всю свою боль. От этого становилось легче. Равносильно тому, как кому-то становится легче от душевного разговора.