Все, к чему втайне он готовился долгие годы, все удалось совершить. С Лобовым рассчитался полностью, поздно, но рассчитался. Еще тогда, в грозном для Самылкина двадцать девятом году, он дал сам себе клятву, что никогда не простит Лобову разорения своего хозяйства. На протяжении двадцати пяти лет трижды Самылкин пытался осуществить свое намерение — убить Лобова, но трижды отступал, сжимая в бессильной ярости рукоять лежавшего в кармане нагана. Все три раза он сталкивался с Лобовым лицом к лицу. Александр Данилович ни разу даже не узнал Самылкина. И Самылкин отступал, боясь открыто взглянуть в ясные и непреклонные глаза своего противника. Только нынешней осенью, укрывшись густыми ветвями вишенника, он решился пустить пулю в ярко освещенное окно, за которым четким силуэтом вырисовывалась голова Лобова. Вспомнив об этом, Караулов покривился в улыбке: «Оправдал свое прозвище, ужалил, как Каракурт, исподтишка». Теперь он решил «завязать» — уйти из преступного мира. Для этого все готово. Богатство накоплено немалое. Покойный Евтифей Самылкин, еще в двадцать девятом году расстрелянный за контрреволюцию, даже не помышлял о том, что его сынок будет владеть подобным богатством. Все было сделано и теперь осталось только исчезнуть. Исчезнуть так, чтобы самые опытные ищейки из уголовного розыска недоуменно разводили руками над тем, куда мог деваться Каракурт.
В одном крупном портовом городе на юге, в городе, где за Каракуртом не числилось ни одного дела, где его знали, как высококвалифицированного механика, имелись люди, которые охотно помогли бы ему очутиться за рубежом. Неважно, как бы это было проделано — тайно, укрывшись в трюме, или явно, в составе судовой команды. Главное, уход за границу был обеспечен. Нужно было только щедро заплатить. А заплатить сейчас Караулов мог, сколько бы ни запросили. Особенно если бы удалось уехать отсюда спокойно, не спеша, забрав с собою все, что удалось награбить. Все складывалось так удачно, и вот на тебе… Черепок этого балбеса Гани не раскололся ни от удара молотком, ни от удара о камни, а сам Караулов чувствовал себя прескверно.
Он припомнил события того утра. Пустынное шоссе, крутой поворот над обрывом, мост и стоящая над самым спуском одинокая машина. С туго закрепленным рулем машина начинает двигаться к мосту, чтобы, ударившись о хрупкие перила, рухнуть с высоты шести метров на камни. Машина набирает скорость, и в этот момент он прыгает с подножки. Но подвела железка, им же самим прибитая к подножке, чтобы укрепить расколовшуюся доску. Вместо рассчитанного прыжка получилось неожиданное падение и сильный удар об асфальт. И вот теперь лежи. Лежи в такое время, когда каждый час дорог. Надо смываться, пока лягавые не нащупали следа, пока Гани не очухался в больнице и не заговорил. Ведь тогда на дороге он казался совсем умирающим. А все-таки выжил. И теперь единственное спасение — в бегстве. Но убежать оказалось нелегко. До этого, предусматривая необходимость побега, Караулов рассчитывал осуществить его двумя путями. Или бросок на своей машине километров на триста по шоссе, ведущему вдоль полотна железной дороги. На этот случай у него были подготовлены запасные номерные знаки, чтобы проскочить незамеченным посты автоинспекции. Но этот вариант сейчас отпадает. Для того чтобы очутиться за баранкой машины, нужно идти в гараж, а этого Караулов не хочет и даже боится.
Второй путь — побег с помощью Жорки Мухаммедова. Жорка покупает билеты. Переодетый Караулов вместе с ним садится в вагон. Избавиться по дороге от Жорки будет нетрудно, а потом — кати, куда хочешь. Но от Жорки ни слуху ни духу. Исчез, как сквозь землю провалился. Дважды по ночам, скрипя зубами от боли, пробирался Караулов на свою вторую квартиру и, превращаясь в зоотехника Топоркова, ждал очередного визита своего напарника. Утром с первым трамваем он возвращался обратно, так и не дождавшись Мухаммедова. Самое страшное заключалось в том, что Караулов вдруг почувствовал, что за ним следят. Вчера, когда он уже в темноте подходил к своей второй квартире, за ним долго и упорно кто-то шел. Караулов выругал себя за излишнюю мнительность и постарался не думать об этом случае. Но на рассвете, когда он с первым трамваем ехал обратно, рядом с вагоновожатой стоял подозрительный человек. И одет он был по-другому, и ни разу не оглянулся на пассажира, но Караулову показалось, что между этим человеком и ночным прохожим есть сходство. Караулов решил не искать больше встречи с Жоркой и на следующую ночь исчезнуть из города.
Сейчас он обдумывал третий, единственно возможный для него вариант побега. Бежать нужно налегке, только с деньгами. Остановить на шоссе машину, сказать, что приехал с хлопка помыться в бане, а сейчас, мол, возвращаюсь в свою бригаду, и отъехать от города хотя бы сотню километров. А там добраться до станции, дать главному кондуктору сотню рублей и выехать за пределы республики. Благо, наличных денег хватит надолго. Все, что взято у Арских, еще цело. Жаль, что вещи придется пока оставить у земляка. При воспоминании о своем земляке Караулов от удовольствия покрутил головою. Вот ведь человек. Уцепился за место, прилепился и сидит. Почти тридцать лет сидит, воняет потихоньку, и неплохо воняет, но никто об этом не догадывается. Надо ему написать, чтобы знал, что к чему.
Караулов, кряхтя, слез с кровати и, как был в одних трусах, прошлепал босыми ногами к письменному столу. Всякий, взглянув на этот письменный стол, мог бы с уверенностью сказать, что находится в комнате передового человека. Значительную часть стола занимали стопки книг. Бросался в глаза красный переплет двухтомника стенограмм двадцатого съезда. Множество закладок подтверждали то, что двухтомник не просто занимает место на столе, а внимательно штудируется. И нужно сказать, что это было не только маскировкой. Караулов, действительно, внимательно прочел двухтомник, комментируя его по-своему, ругаясь, не очень, впрочем, громко, и даже отплевываясь в особо острых местах. Ведя волчью жизнь, он всегда для выполнения своих подлых замыслов надевал личину передового советского человека. А попробуй изображать передового и не разбираться в вопросах политики — быстро разоблачишь себя.
Караулов был очень неглупым, наблюдательным человеком и, изучая политическую литературу, в конце концов понял, что возврата к старому нет и не может быть. В начале Великой Отечественной войны ему казалось, что ненавистный государственный строй вот-вот рухнет под напором фашистских полчищ. Но этого не произошло. И тогда Караулов окончательно убедился, что в мире нет и никогда не будет силы, способной уничтожить социализм. Именно в те годы у него и возникла мысль удрать за рубеж. Но удрать не с пустыми руками, не голодранцем, а богатым человеком. «Открою там себе фабрику или куплю имение, — планировал Караулов. — Конечно, и у них со временем все полетит к чертовой матери, но все-таки не так уж скоро. Не завтра, не сегодня. Глядишь, на мой век хватит». И сейчас, когда он был почти у цели, для него началась полоса невезения.
Караулов вытащил из ящика стола почтовую открытку и начал писать: «Сева! Я уезжаю в неожиданную командировку. Когда вернусь, не знаю. Побереги мое барахлишко. Я или сам загляну, или пришлю за ним надежного человека. С приветом. Ваня».
Перечитав дружеское и внешне безобидное послание, Караулов начал надписывать адрес: «Местное, ул. Дальняя, дом N…», но в этот момент под окном проворчал и смолк мотор подъехавшей машины. Сунув открытку с недописанным адресом под лист бумаги, застилавшей стол, Караулов осторожно выглянул в окно. Из кабины полуторки вылез новый шофер, приезжавший недавно с завгаром.