Я многое забыла из того, что было на моем пути — да это и понятно, — но имени Беллы забыть не могла… Какая бездна энергии таилась в этом хрупком существе! И все же ей не следовало поступать так… И сейчас еще мучительно вспоминать тот солнечный мартовский день… Как всегда, я тихонько напевала. Когда я работала, я обычно напевала. Вот тогда-то меня вдруг и насторожила тишина. Еще до того, как раздался звонок. Есть особая напряженная тишина, я чувствую ее безошибочно — она, словно сигнал тревоги, оборвала мою песенку, и стало слышно медленное, равномерное тикание часов. Я почувствовала, что меня обдало жаром, когда я услышала этот настойчивый, неумолимый звонок… Я открыла дверь. Она стояла прямо передо мной, бесцеремонно разглядывая меня, губы ее чуть-чуть приоткрылись от удивления — словно она случайно ошиблась этажом или увидела человека, который совершенно не соответствовал данному ей описанию. Я тут же опустила глаза, точно была в чем-то виновата перед ней, словно меня поймали с поличным. А она с почти грубой прямолинейностью, совершенно не свойственной английскому воспитанию, обратилась ко мне: «Are you or are you not Mrs. Labart?»[18] И я вдруг растерялась, не зная, что ответить, и стояла молча. Я не могла вспомнить ни одного английского слова, не могла произнести даже «Yes». Полный провал памяти. Я пропустила ее в дверь, вернее, она вошла сама в нашу маленькую квартирку, состоявшую из двух комнат и кухни, — мы с тобой, наверное, были обречены всю жизнь снимать маленькие двухкомнатные квартиры, помнишь наше жилище на улице Эшоде, в бывшем доме свиданий, который перестроили и стали сдавать квартиры студентам; дом был ветхий, к нам приходилось подниматься по крутой узкой лестнице, где каждая ступенька могла провалиться под ногами. Низкие потолки, узкие окошки, почти упиравшиеся в глухую стену на другой стороне крохотной улочки. Именно этого она и хотела — увидеть, где мы с тобой живем, застать меня врасплох.
Мы оба закончили университет, и ты стал руководить издательством, а я целыми днями занималась «дымом», как я это называла, — вписывала в комиксах текст в «пузыри», или «фуметти». Комиксы предназначались для Италии, где они расходились лучше всего, и это приносило большой доход твоему издательству. Я едва успевала справляться с этой работой — комиксы буквально выхватывали из рук, как только они были готовы. Головы поднять невозможно: едва заканчивалась одна история, тут же приносили другую — приключения и страсти вперемешку. Ни передышки, ни отдыха. Я зарабатывала прилично, но к концу дня моя голова тоже становилась похожей на пузырь.
Итак, передо мной в модных облегающих брючках из настоящей шерстяной фланели, в свитере из кашемира (Made in England) стояла незнакомка по имени Белла. Колье из мелкого жемчуга перевито шелковым фуляром. Какая очаровательная, элегантная небрежность! И этот изящный жест, свойственный определенному классу… Непринужденная, свободная манера держаться. Слегка раскошенные глаза на круглом, гладком, точно галька, лице. Эти глаза не знали слез. А ведь она была примерно моего возраста. Прожитые годы заострили черты моего лица, оставили круги под глазами, проложили морщины. Разве от них избавишься после всего того, что пережито? А юность Беллы прошла без войны; в Швейцарии не было ни ограничений, ни карточек и было отменное швейцарское молоко. «What are you doing?»[19] Она склонилась над моим рабочим столом: «Oh pretty, funny»[20]. Почему она говорила со мной по-английски, ведь французский она знала так же хорошо, как и я? «Pretty, funny and so on»[21]. И она, опустившись на стул, перешла прямо к делу. «You see?»[22] Нет, я ничего не видела. Она встала. Прошлась, останавливаясь перед каждым предметом в комнате, с восторгом разглядывая каждую мелочь. А ведь у нас не было ничего ценного в доме — или почти ничего. Ни одной безделушки или статуэтки. Стол, кровать, два кресла да большой цветок — вот и все. Казалось, она хотела переставить здесь всю мебель, переделать все по-своему. Под тонкой кашемировой шерстью обозначились груди — topless[23], — два маленьких крепких яблочка, словно у скульптур в храме Бенареса. У нее была узкая талия и глаза без блеска, эту пронзительную синеву не замутят никакие страсти, не смягчат невзгоды или надежды. Глаза цвета кобальта — драгоценного металла. На ее безукоризненно гладком лице природе вздумалось разбросать редкие веснушки, и это ей очень шло. Я не могла оторвать глаз от ее лица, до того она была хороша.