Но Фабию, кажется, не трогают ни певец, ни оркестр, Она даже не взглянула на них. Когда же она наконец поднимает глаза на поющего негра, в них неожиданно сверкает что-то близкое к отчаянию — это взгляд человека, который решился покончить со всем который хочет броситься в волны и изо всех сил борется, но не за то, чтобы жить, а за то, чтобы уйти из жизни.
Heraus!
Париж спал или притворялся спящим. Все окна были затянуты маскировочными шторами. Внезапно я проснулась среди ночи. Я думала, что меня разбудил голод или стужа, а может быть, то и другое вместе, как это часто бывало раньше. Я раздвинула шторы. Рассвет еще не наступил, и за окном ничего не было видно. Ничего. Абсолютная темнота. Но вот послышались крики и стук в дверь коридора, куда выходили меблированные комнаты. Затем удары прикладами в двери комнат и топот сапог…
Heraus!
Я выхожу в коридор. Оказывается, все уже собрались там, едва успев набросить на себя пальто или халат. Однако никто из жильцов не знает Гротенфельдов. Здесь никогда даже не слышали этой фамилии…
В те дни мы еще ничего не знали о лагерях, о газовых камерах, о том, как под звуки трубы, оглашающие равнины Силезии, из бараков выгоняют на рассвете полуголых людей, ничего не знали о дубинках, паразитах, тифе и колючей проволоке, ничего не знали о запломбированных вагонах, о растерзанных, оскверненных телах, превращенных в мыло, в удобрения и абажуры… В это утро Грегуару удалось спастись только благодаря тому, что он уступил наконец желанию легкомысленной Фоветты и остался на ночь у нее, ослушавшись своей бабушки.
Каждое утро бабушка напутствовала его: «Грегуар, возвращайся засветло!» Она беспокоилась о том, чтобы с наступлением темноты вся семья была дома — в комнате, служившей им одновременно столовой, кухней и спальней, где стояли две большие кровати, шкаф и маленький столик для спиртовки. Я не понимала, как они умудрялись умещаться там вчетвером: бабка, мать, Грегуар и малыш. И тем не менее в их комнатке — она находилась как раз напротив моей — всегда было тихо. Я никогда не слышала там никакого шума. За исключением этого вечера.
Видимо, Грегуар не вернулся. Обе женщины тихо повторяли его имя, очевидно пытаясь успокоить друг друга, я слышала их взволнованные голоса. Ведь уже наступил комендантский час и можно было опасаться всего: облав, проверки документов или еще хуже того — шальной пули. А если в городе совершится покушение, заложников начнут хватать прямо на улице, у выхода из кино или из подъезда. Я тщетно пыталась заснуть — за моей дверью, совсем рядом, билось отчаяние. Я слушала эти голоса, и мне казалось, что это похоже на молитву, нет, скорее на жалобу, в которой звучат слезы, и пустота ночи еще больше пугала меня. Я не понимала, откуда пришел этот страх и эта отчаянная тоска.
Немцы уже давно забрали их отца — как только они заняли Страсбург. Он шел по улице с продовольственной сумкой в руке. Совершенно обычным тоном, каким спрашивают, как пройти на вокзал, они задали ему вопрос: не еврей ли он. Ничего не подозревая, он сказал правду. Его ударили прикладом и спросили, где его семья. Он ответил, что живет один, совсем один, что у него никого нет. Женщина из табачной лавочки видела все и быстро поднялась, чтобы предупредить семью. В тот же вечер они уехали в Париж, где решили ждать его возвращения. Конечно, все это мы узнали много позже. Об этом нам рассказала Фоветта, которую поиски Грегуара привели к нашему дому. Немцы пробыли у нас до утра: никто по-прежнему ничего не мог сообщить об этой семье. Мы знали только, что они, судя по их акценту, приехали из Эльзаса. Но ведь все эти годы люди приезжали и уезжали беспрестанно; они появлялись и исчезали обычно рано утром, тайком — и те, что сражались, и те, что предавали. Герои и трусы, покорные бараны и активисты Сопротивления — никому не известные мужчины и женщины. Откуда приезжали они, никто не знал. Просто в коридоре раздавались чужие шаги, а в комнатах звучали незнакомые голоса… никто не пытался встречаться, знакомиться друг с другом. Самое главное было сейчас не привыкать друг к другу.
Вот и до этого утра, до этого серого предрассветного часа, когда немцы явились в наш дом, никто никогда не слышал о Гротенфельдах, они были известны здесь как Леграны. И больше о них не знали ничего. Ни того, что они были евреи — они никогда не носили желтой звезды, — ни того, что после Страсбурга им пришлось четыре раза менять квартиру в Париже. Кто же мог на них донести? Кто направил по их следам немцев? Кому понадобилось исколесить весь Париж, чтобы разыскать их?