Взрослели они каждый своим путём, но вместе. Лёха пустился «во все тяжкие» уже лет в пятнадцать, благо обаяния было не занимать уже в подростковом возрасте. Его кидало во все стороны – театр, фронда (маловразумительная), участие в каких-то «оппозиционных» самиздатских журналах, при этом при случае подфарцовывал (уж очень хотелось иметь нормальный прикид). Ну и конечно, женщины – в них он для своего возраста разбирался даже лучше, чем надо (или думал, что разбирается). Но в результате успех был ошеломительный – женщины, особенно те, которые постарше, любят напористых юношей. И Лёша пользовался этим вовсю – в дело шло всё, что «плохо лежало», включая маминых подруг.
Сеню же в этом возрасте занимало совсем другое – книги, математика, какие-то смутные романтические мечтания и, что самое мучительное, вопросы, вопросы и вопросы, на которые он не находил ответов. Сенькина бабка Ривка-Малка называла внука именем, скорее всего, созданным в её воображении, – Феличе Картаньезе, – обозначающим несоответствие его облика и поведения с хамской повседневностью – прямо тебе испанский гранд, принц, поменявшийся местами с нищим и вынужденный теперь жить в вопиющей советской действительности. И советовала в «нашем бандитском дворе» не называться всем на посмешище «еврейским Сёмочкой», а хотя бы каким-нибудь «русским Санечкой».
Лёшку же она называла просто – «мишугене», что на её языке обозначало «сумасшедшенький».
Когда Алекс (как он в те времена представлялся) осознал, что его друг в свои девятнадцать лет всё ещё девственник, он взялся за дело. Выбор его пал на девицу, пользующуюся репутацией «страстной»: маленькую, усатенькую, но с живыми лукавыми глазами и, главное, игривую и с юмором. Уговорить её ничего не стоило – Сеня был юношей хоть и скромным, но вполне (как она выразилась) «consommable»[1].
Лёшка организовал встречу и всю «увертюру» взял на себя, потом, как бы случайно (для Сеньки), оставил их наедине.
Сенька толком не представлял, с какой стороны приступить. Инициативу взяла на себя бойкая барышня – она подошла к нему вплотную, подняла голову и, пристально глядя в глаза (что, видимо, было ошибкой), страстно выдохнула: «Поцелуй меня…» Сеньку охватила паника – он не представлял, как можно поцеловать этот усатый рот. У него забегали глаза и вспотели ладони. Тогда партнёрша взяла его за кисти рук и уложила их на свои бёдра. Потом обвила шею жертвы жадными руками и попыталась впиться ему в рот. Но это оказалось не так-то просто – губы его были так сжаты, как если бы он дал себе зарок не разжимать «срамных уст» до особого знака свыше. «Послушай, красавчик, – сказала барышня в отчаянии, – если не можешь поцеловать, так хоть укуси как следует!»
– А ты что?! – Лёшка от возбуждения снова приподнялся и завис в воздухе – он эти подробности слышал впервые.
– И я укусил. Сильно. За щёку.
– А она что?! – корчился Лёшка в воздухе от смеха.
– Ей, похоже, понравилось. – Сенька захохотал своим странным, немного кудахтающим смехом. – Дальше всё произошло само собой.
– О, господи, неисповедимы пути оргазма. Зато последствия пришлось мне расхлёбывать. Ты ведь считал в то время, что консумировать даму само собой означает жениться.
В этот момент из церкви вышли Вера с дочкой.
Обе застыли на пороге при виде веселящегося Сеньки.
Нужно сказать, что Вера всегда Сеню недолюбливала – видимо, инстинктивно чувствовала, что их с Лёшей связывают отношения куда более сильные, чем брачные узы.
К тому же она всегда подозревала верного дружка в покрывательстве. И надо сказать, не без оснований.
Друг мужа – всегда враг жены, если только он ей не любовник, сказано классиком парадоксов.
Но сейчас было не время для выяснения отношений – время было для общей скорби. Правда, и здесь дружок оказался не на высоте – Сенькина надгробная речь, вернее, его безобразные отвязные кривляния произвели на Веру ужасное впечатление. Особенно её шокировало, когда он заговорил голосом мужа. Да и от себя потом нёс страшные непристойности. Чуть драку не затеял, так и нарывался на скандал. Всю атмосферу разрушил. Конечно, всё можно было списать на неадекватность человека в горе, но… она бы предпочла, чтобы горе выразилось как-то иначе, без таких вот… плебейских фокусов.
Вот и сейчас веселится сам с собой, прямо в голос хохочет, руками размахивает, разговаривает непонятно с кем, просто ненормальный какой-то. Совсем в своей Америке одичал.