Дочь Прийду ловила Эйнара долго или недолго, но наконец они пошли в ратушу, где должны были подписать соответствующие бумаги, потом хотели обговорить условия венчания, чтобы всё было как у людей, а Прийду в Звенинога готовил с риском — запрещённое мероприятие — двадцатилитровую бочку браги. В ратуше, когда невеста уже подписала заявление и настала очередь подписать Эйнару, тот взял ручку, задумался, положил ручку обратно на стол, вынул из бокового кармана плоскую бутылочку, пригубил и сказал: «Женатые вечно не в настроении… Нет, не расстанусь я за бочку браги с вольной жизнью». И ушёл, оставив невесту. Стоит ли говорить, как об этом судачили люди, что было с Паулой, сколько плевался Прийду!..
Но долготерпению судьбы пришёл конец, когда общественность республики в очередной раз стала вести кампанию борьбы за чистоту нравственных устоев, которые расшатались — так писали и поговаривали — из-за пьянства. Началась возня вокруг вопроса трезвости. Стали писать о вредности вина, что «мы» — маленький народ, но хотим стать таким же сильным, как какой-нибудь большой, что «мы» это можем, если каждый гражданин станет сильным духовно. Окружающая жизнь развивается к лучшему, говорили и писали эти люди, утверждая, что силы природы «мы» уже запрягли, что, мол, работают они на человека, который научился как птица летать по воздуху, что за тысячи километров можно слышать голос другого человека, а всё это стало возможным потому, что человек ЗАХОТЕЛ. И достиг. А разве мы не хотим освободиться от пьянства? «Мы» и в этом должны стремиться к обновлению, и так далее в том же направлении…
Но именно теперь, когда народ республиканский взял такое направление в воспитании силы воли, в Звенинога приключилось следующее: Эйнар с Ребра…
Эйнар, Якоб и Орест сидели в просторной кухне хутора Ребра и пили брагу, от этого им захотелось как следует поесть, а ничего не было. Решили раздобыть петуха, чтобы сварить на закуску. Ну, искать далеко не стали — поймали ребровского петуха, благо женщин дома не было и некому пресечь это деяние. Однако Эйнару стало жалко губить собственного петуха. Рассмотрев его со всех сторон, он заключил, что столь малого пернатого на троих не хватит, поскольку он один в состоянии съесть трёх таких пташек. В который уже раз со дня его рождения выручил опять Прийду с Рямпсли: вспомнили, что у него в сарае висит недавно зарезанный телёнок. Отправились за телёнком. Прежде дали святую клятву, что никому не проболтаются ни по пьянке, ни по «секрету». Ритуал клятвы был таков: положили на стол старую шляпу, и все заговорщики ударили кулаком по ней в знак того, что рот на замок и… дело в шляпе. Телёнок был доставлен, тут же на кухне с него содрали шкуру и началось приготовление жаркого.
Жаркое получилось отменное и в достаточном количестве, досталось даже самому Прийду, который случайно шёл мимо и, уловив своим крючковатым носом аппетитные запахи, решил заглянуть к Эйнару. Его охотно угостили. Он поел, поблагодарил и ушёл. Только дома, не найдя в сарае своего телёнка, начал догадываться, из чего сделано то вкусное жаркое…
Но это уже чересчур! В результате суд приговорил всех любителей телятины к аресту на полтора месяца с испытательным сроком в три года. От последнего их решила спасти военная комендатура, дружелюбно предоставив отправиться на восточный фронт.
Юхан остался на Сааре почти в одиночестве: Манчите, после ухода в армию Манчи, что-то понадобилось в доме собственных родителей в селе Кангруспина на хуторе Почтовом. Нет, она не оставляла Юхана совсем без присмотра, прибегала доить коров, кормить скотину, но говорить о том, что Юхан в ней очень нуждался, не стоит, он и сам со всеми делами справлялся, и опять потихоньку сквозь зубы посвистывал песенку про землю Мулги, где жизнь хороша.
Да, все мужчины уходили в армию. Тех, кого не мобилизовали в легион (на словах в легион шли добровольно), тех гоняли в самооборону. От службы в самообороне освобождались только не достигшие семнадцати лет и старше сорока пяти, также работающие на производствах, имевших военное значение. Какие учреждения таковыми считать, решал местный префект полиции. Уклоняющихся от службы в самообороне наказывали тюремным заключением.
А на восточном фронте немецкая… оборона оставалась непробиваемой. И чем теплее становилась погода, тем непробиваемей становилась немецкая оборона, все наступления противника успешно отражались, причём противник нёс тяжёлые потери, а поскольку большевики были не в состоянии прорвать оборонную линию германских войск, настало время разъяснить всем и каждому, что победа состоит из лепты каждого отдельного человека, что поэтому вопрос ставится так: трудовое обязательство или эстонский легион? И то и другое — не Африка, такое представление сложилось о них у Короля по тому, как к ним относились взрослые.
Заодно, чтобы люди республики почувствовали себя уверенно, во всех газетах их радостно оповещали о том, что идёт к концу строительство Атлантического вала где-то то ли в Бельгии, то ли в Голландии или там и тут одновременно, так что немцы со стороны запада крепко защищены. Но хотя Король Люксембургский и был ещё сравнительно молод (о том, что ему уже исполнилось двенадцать, он даже не известил никого — до того стало неинтересно жить в мире маленьким королям), он тоже понял, что народу на восточном берегу Балтийского моря по этому поводу радоваться особенно нечего, тем более если учесть, что, по мере того как нет-нет да приближался восточный фронт к западу, газеты всё более пестрели описаниями того, что вытворяли русские на «освобождённых» ими территориях.
Например, как стало известно из Швейцарии от турецкой агентуры, НКВД ужасно расправляется с массами, а в Смоленске сообщение о приближении советских войск вызвало среди населения панику. Когда же большевики овладели городом, население Смоленска было собрано на большой площади, мужчины отделены от женщин, и каждый пятый расстрелян. Оставшихся мужчин мобилизовали. Женщин принудили очищать окрестности города от немецких мин. В достоверности этих сообщений можно было не сомневаться, поскольку турецкие агенты в Швейцарии получают, надо полагать, информацию непосредственно от своих итальянских коллег из Греции, которые поддерживают связи с китайской агентурой в самой Монголии.
В общем и целом война всё больше ожесточалась. Стали призывать народ к более строгому образу жизни. Двадцать девятого апреля генерал-комиссариат сделал заявление, что во время войны неприлично завивать в парикмахерской волосы, что излишняя кудрявость есть кокетство непозволительное, что фальшивые волосы (парики) можно применять только для прикрытия на голове совсем уж голых участков. В парикмахерских должны висеть инструкции, какой длины могут носить волосы женщины, то есть не более семи сантиметров. Разрешено мыть в парикмахерских головы. В мужских парикмахерских разрешены все виды услуг, кроме маникюра, а о педикюре не сметь и заикаться! После такого заявления некоторые несчастные, кому не повезло, потому что оказались кудрявыми от рождения, спешно стриглись наголо, а женщины стали носить на волосах сетку, напоминавшую паранджу в восточных странах. Строгость! Во всём строгость!
А это что ещё за дурная привычка! Накопительство! Копить деньги тоже в общем-то нехорошо. За это даже наказывают. Выяснилось, что достаточно много людей этого не знали. Что ж, бывает. Чтобы такая неосведомлённость не укоренилась в народе, его об этом известили по всем существующим каналам информации. Даже в качестве примера приводили женщину где-то в Кобленце, которую судили за то, что без особых надобностей с сентября 1939 года по июнь 1941-го держала на руках сорок семь тысяч рейхсмарок; она тоже объясняла, что не знала, что это наказуемо. Но это так! В суде установили, что копила она деньги от жадности (ещё куда ни шло, если бы не от жадности) и приговорили её к одному году каторжных работ. Деньги же, сорок семь тысяч, конфисковали.
Надобно знать, что соответствующие меры наказания распространяются и на восточные территории, причём за хранение денег без надобности могут осудить к тюремному заключению, в особо тяжких случаях и к каторжным работам. Отсюда следует, что личности, которые укрыли у себя крупные суммы, должны учесть, что это может причинить им нежелательные экономические и личные неудобства.