— И зачем ты его притащила?! Оставила бы умирать, теперь еще и его корми! Всех кур пожрет! — причитала мать, пока я вымывала рану лиса на нашем кухонном столе. В этот момент, я поняла, что все, на что она способна — это вечные возмущения, она ничего мне не сделает: если я уйду, или если я останусь. Она способна лишь кричать, как сейчас.
Она и шагу не сделала, чтобы помешать мне пронести мокрого лиса в дом.
Ветер бушевал весь вечер и всю ночь. Под утро мои калоши тонули в грязи и воде, но я не побрезговала, намотала края кимоно на руки и пошла в амбар, с чашкой молока, это все чем мы были богаты, пока. Для мяса было рановато, а рис лису давать — глупо.
Когда я зашла в амбар, передо мной был все тот же лис, с перевязанным боком, спящий и дрожащий во сне. Я старалась не думать о том, что мне показалось…»
— Я выхаживала его три дня. Не имея и понятия как это делается, — она смущенно хихикнула, прижав ко рту ладонь, и я заметил, как стары, но прекрасны ее манеры, — моя мать была простой рабочей в поле, а я рисовала картинки, о медицине я и не знала, а если и знала, то в общих чертах, как и все.
— Сейчас так же, поверьте, — уверил я, понимая, что многие не знают где и сердце у человека находится.
— О да… незнание — вещь страшная.
Старушка вдохнула.
«Это было на третий день, в ночь. Я осталась в амбаре. Ветер гонял по полю высохшие кусты, и мне не хотелось упасть где-то по дороге к дому в грязь. Кимоно было достаточно теплым, а в амбаре — жарко. Лис уткнулся мне в ладонь мордочкой, я подумала о том, что он может ее укусить, но не убрала. Улыбнулась.
Я заснула с ним, он обвил хвостом мою ногу, а я все думала о том, что он меня не укусит. Я глупа, наверное, раз так рассуждала, но мне верилось в его человечность. Ветер бил по крыше, в щелях выло, словно природа страдала от неясной нам боли. Но мне было спокойно, и я позволила себе уснуть.
На утро скрипнула дверь амбара, и я заставила себя проснуться… сено, на котором я спала, было пустым. Я огляделась. Пустой амбар. А впереди открытая дверь, следы на земле были и лисьи и босые человечьи ступни, я по глупости посмотрела на свои ноги, обутые в тонкие башмачки. Я вскочила, словно дикая, напуганная лошадь и кинулась к дверям.
Дождь бил по его голому телу. Он раскинул руки в сторону, и я уверенна — он заметил меня, но даже не дернулся, не побежал, не скрылся, а дальше так и стоял, тяжело и долго дыша. Повязка, ставшая ему малой, смешалась с грязью под его ногами.
— Вам… лучше? — прикусила губу, надеясь, что не спугнула его.
От страха я прижалась к косяку двери, пряча половину лица за него. Он обернулся, его рыжие волосы дернулся в след за ним, мазнув концом по его спине. Я не видела никогда рыжих людей, от чего не смогла отвести взгляд и все смотрела и смотрела, как на какое-то чудо… по сути он и был чудом.
Зеленые глаза блеснули, а его губы растянулись в легкой улыбке. Я не знала… может он не знал нашего языка, но как-то я поняла, что он благодарил меня. Ветер ударил меня по лицу и мне пришлось зажмуриться, с горечью я думала о том, что каждый раз закрывая глаза, он исчезает…»
— И он исчез? — не сдержался я, но тут же замолчал, извинившись.
Она улыбнулась и я понял, о какой немой благодарности она говорила.
— Он? Нет… он вернулся в амбар, и снова уснул, а я с ним. Наверное, так приходит любовь, а может и нет? Не знаю… я гладила его по волосам и рассказывала легенды, которые когда-то услышала от матери. О диких лицах — кицунэ, которые живут в лесах, скрываясь от алчных людей, потому что лисы понимают… намного больше понимают, — ее взгляд говорил больше, чем слова.
Я не нуждался в объяснение — намного больше кого, они понимают.
Глядя на нее, я смог представить ту красавицу, о которой она вспоминала. Синие глаза, пышные черные локоны, длинные, густые ресницы и бледная кожа. Наверное, она носила красивейшие кимоно, туфельки и заколки, ведь ее мать мечтала о принцессе.
— Я осталась в деревне, не смогла заставить себя уехать, и все ждала, что он вернется. Но он ушел, просто встал и ушел, его рыжий волос напоследок мелькнул в закате и растворился в кустах. Глупо было бы кому-то говорить, что я осталась просто потому что ждала лиса. И я придумала для матери любовь в богатого политика, нашей общины. О как она радовалась, о как она мечтала провести меня под алтарь. Мне казалось, что она любила этого мужчину больше меня… по сути, это так и было. Я выдумала и сама поверила в любовь к мужу, в любовь к этой деревни и искренне верила, что я все делаю ради матери и ее блага и о большем не мечтаю… странно, наверное, но я так искренне верила.
Она погладила себя по руке, легко улыбаясь. Поднять головы она не могла: я видел, как слеза намочила воротник ее рубахи.
— Каждую бурю, я ходила в амбар. Но однажды, спустя много лет я просто поняла — он не вернется, все бессмысленно и я зря прожила столько лет. Меня нашли рыдающей на куче сена, я не могла вспомнить, кто я и где я… я все твердила о том, что люблю лиса, о том, что он не вернется, о том, что я потеряла смысл — даже не обретя… а дальше вы знаете…
Она резко замолчала. Тишина кабинета оказалась слишком явной, мне словно сошло озарение — и как я раньше не замечал, что здесь так тихо?
Я не знал, что сказать. Слова тонули, так и не появившись. Я выключил диктофон, отложил ручку в сторону и протянул к ней руки, сжав ее сухие ладони, понимая, что ей это сейчас надо… как и мне. Она вдруг показалась эфемерной и вовсе несуществующей.
— Доктор, время закончилось, ей еще таблетки пить, а то опять свою зверушку звать будет, — усмехнулся санитар, громок распахнув дверь, старушка дернулась и постыдно вырвала свои ладони из моих.
Она быстро извинилась и послушно встала.
— Не слушайте ее, доктор, она много кому заливает это в уши, — советует парень, пропуская старушку вперед, — не тратили бы на нее время… она все равно здесь до конца.
— Я подумаю над твоими словами, — пообещал ему, записывая на листе возможный диагноз шизофрении или старческого маразма, хотя речь старухи была четка и разумна. Она была в своем уме.
В кабинете снова стало тихо. Даже часы замерли. Батарейка, наверное, село.
Я бы хотел ей поверить, но она никогда не была в Японии, никогда не жила в деревне, и никогда не носила кимоно.