— Почему все молчат? — шепнула она Марку, который без приглашения уселся рядом.
Тот пожал плечами:
— Русские.
— Но русские вечно болтают!
Не тот случай, объяснил Марк. Почти все они прилетели день-два назад и еще не успели адаптироваться к карибскому климату.
— Там что-то случилось, — сказал он, кивком указывая на противоположную сторону залива. — По слухам, у них какое-то большое семейное сборище, причем не особо радостное. Не знаю уж, что там у этих людей с личной гигиеной, но система водоснабжения наполовину вышла из строя.
Гейл заметила двух полных мужчин — один, в фетровой шляпе, негромко говорил по мобильному телефону, а другой, в клетчатом шотландском берете с красным помпоном на макушке, сидел молча.
— Это двоюродные братья Димы, — объяснил Марк. — Все здесь друг другу родственники. Они приехали из Перми.
— Откуда?
— Пермь, в России. Такой город.
Чуть выше сидели светловолосые подростки-близнецы, жевавшие резинку с таким видом, как будто им все осточертело. Сыновья Димы, сказал Марк. Приглядевшись к ним внимательнее, Гейл и впрямь заметила фамильное сходство: широкая грудь, прямая спина, блудливые карие глаза, которые, в свою очередь, жадно уставились на нее.
Она сделала короткий быстрый вдох и расслабилась. Приближался вопрос, который в юридическом мире сочли бы решающим, — вопрос, предназначенный для того, чтобы немедленно обратить свидетеля в прах. С той разницей, что свидетелем на сей раз была она сама. Но, продолжая говорить, Гейл с облегчением поняла, что в ее голосе, отскакивающем от кирпичной стены, не слышится дрожи, запинок и прочих красноречивых сигналов.
— Скромно, в стороне от остальных — как будто нарочито в стороне — сидела очень красивая девочка лет пятнадцати-шестнадцати, с длинными угольно-черными волосами, в школьной форме — блузке и темно-синей юбке ниже колена. Она словно была ни с кем из присутствующих не связана. Поэтому я спросила у Марка, кто она такая. Естественно.
Естественно, с облегчением повторила про себя Гейл. По ту сторону стола никто и бровью не повел. Браво.
— Марк сказал: «Ее зовут Наташа. Едва распустившийся цветочек, простите мою вольность. Дочь Димы. Отец в ней души не чает. Тамара ей не мать».
Чем же занималась красавица Наташа, дочь Димы, но не Тамары, в семь утра, вместо того чтобы любоваться отцом, играющим в теннис? Читала какую-то книгу в кожаном переплете, которую держала перед собой, точно щит добродетели.
— Невероятно красивая девочка, — повторила Гейл. И, как бы вскользь, добавила: — По-настоящему красивая.
Она подумала: о господи, я говорю как лесбиянка, хотя всего лишь пытаюсь казаться равнодушной.
Но опять-таки ни Перри, ни Люк, ни Ивонн как будто ничего не заметили.
— А где здесь Тамара? — строго спросила Гейл у Марка, незаметно от него отодвигаясь.
— Двумя рядами выше, слева. Очень набожная дама, здесь ее прозвали Монашкой.
Гейл развернулась и не таясь посмотрела на худую, почти бесплотную женщину, с ног до головы в черном. Темные с проседью волосы были стянуты в пучок и повязаны лиловым шифоновым шарфом, рот с опущенными уголками, казалось, никогда не улыбался.
— А на груди огромный золотой православный крест — такой, с лишней перекладиной, — заявила Гейл. — Действительно, Монашка… — Подумав, она добавила: — Впечатляющая дама, однако. Из тех, на чьем фоне окружающие блекнут. — Ей мимоходом вспомнились родители-актеры. — Железная воля налицо. Даже Перри это почувствовал.
— Но не сразу, — возразил тот, избегая взгляда Гейл. — Задним умом все мы крепки.
А просто умом — не очень, да? — чуть не парировала она. Впрочем, радуясь тому, что ей удалось так ловко проскочить щекотливый вопрос о Наташе, Гейл решила не придираться.
Что-то в поведении маленького, безукоризненно опрятного Люка упорно привлекало ее внимание — она постоянно, пусть и невольно, ловила его взгляд, и он делал то же самое. Поначалу она гадала, не гей ли он, но потом заметила, что он не сводит глаз с расстегнувшейся пуговки на ее блузке. Гейл решила, что Люк обходителен, как всякий неудачник. Готов бороться до последнего, когда этот последний — он сам. До Перри у Гейл было много мужчин, и некоторым она говорила «да» исключительно по доброте душевной, просто чтобы повысить их самооценку. Люк напоминал ей этих бедолаг.