— А что, если он сказал: «Валя»?
— Очень может быть. Но Валентина уехала к себе в Сибирь. Сын только что произведён в офицеры. А за здравие генерала я только что отслужил молебен.
15.10.2007
Таков ад
Тело убитого обнаружили быстро, примерно через час после того, как он был застрелен. На убитом был новый пиджак явно с чужого плеча, тёмно-синий, по-деловому строгий, но висеть он должен был на его плечах, как на вешалке. Потёртые брюки к такому пиджаку определённо не подходили, а ботинки тоже были велики. В кармане пиджака нашёлся и документ, позволивший сразу опознать убитого. Это был заграничный паспорт, просроченный на шесть лет. Других документов при нём не было, что позволяло заключить: убитый — бомж. В паспорте сообщалось его имя: Николай Макарьев. В другом кармане оказалась ветхая книга в чёрном переплёте. Милиционер предположил, что книга на иврите, но следователь Анатолий Зайцев сразу установил: это «Фауст» Гёте, набранный готическим шрифтом.
Николай Макарьев был убит выстрелом из пистолета в левый висок, что само по себе было странно: или выстрел был совершенно неожиданным, или висок был нарочно подставлен. Первое, разумеется, было вероятнее, но тогда спрашивалось, кому и зачем надо было убивать бомжа, да ещё из пистолета? Тело Николая Макарьева лежало в кювете, прямо у МКАД, в нескольких десятках метров от Косинских озёр. Никто и не думал его прятать. Казалось, напротив: тело было брошено так, чтобы поскорее броситься в глаза. Денег в карманах убитого не было, что давало повод заподозрить ограбление, а с другой стороны, откуда у бомжа деньги? Впрочем, у такого бомжа, как Макарьев, они как раз могли быть. Анатолий Зайцев подумал об этом, когда вспомнил, кто такой Макарьев, по прозвищу Мокруша. Прозвище проливало свет на его биографию, предвещая мокрое дело в её конце, как теперь выяснилось.
Николай Макарьев был бездомный преподаватель немецкого языка, причём весьма востребованный, даже модный в высших кругах. Он вырос в трёхкомнатной квартире своей тётушки, ещё в школе увлёкся немецким языком и сразу же после окончания Московского университета был приглашён стажироваться в Германию. Там он неожиданно привлёк к себе внимание как исследователь и толкователь Гёте. Его толкование, правда, не было чисто филологическим. Выступая в чрезвычайно узком кружке любителей, Николай употребил словосочетание «Gott-Goethe» (Бог Гёте), как будто немецкое слово «Gott» (Бог) и Гёте — родственные слова. Это словосочетание подхватил и обнародовал журналист, случайно присутствовавший на выступлении Макарьева, и оно вдруг прозвучало. Никто, кроме нескольких заядлых учёных, не задумывался над тем, не фантастическая ли это этимология фамилии Гёте, да и само сопоставление слов «Goethe» и «Gott» наверняка приходило кому-нибудь в голову до Николая Макарьева, но словосочетание «Gott-Goethe» прозвучало кстати и увлекло тех, кто Гёте давно или никогда не читал. Тут эрудиты вспомнили высказывание поэта Стефана Георге о том, что боги не остаются в потустороннем; иногда они родятся среди людей, и такими богами были как раз Гёте, Наполеон и юный, рано умерший красавец Максимин, любимец самого Стефана Георге. Так в начале двадцать первого века возродился культ с подобающим догматом; нет Бога, кроме Гёте, и этот русский Николай Макарьев — пророк его. Николай ссылался на высказывание Рудольфа Штайнера: «Вот необходимость, вот Бог», только к Богу он присовокуплял Гёте в духе того же Штайнера или даже отождествлял Гёте с Богом: Бог — Гёте — Необходимость. Николай не мог примириться с тем, что Гёте не помнят. Он стал выступать с чтением «Фауста» наизусть, с моноспектаклями своего рода, щеголяя изысканным старинным немецким произношением, настоящим «Buhnendeutsch». Немногочисленные, но всё-таки слушатели восхищались исключительно памятью молодого русского. Ещё бы! Всего «Фауста» знает. Выработался даже слушательский аттракцион: по книге прочитывать в разбивку ту или иную строку, чтобы чтец подхватывал и читал дальше наизусть. Конечно, и это скоро наскучило бы слушателям, но Николай подкреплял читку некоторыми толкованиями. Он доказывал, что Фауста спасает от Мефистофеля не приверженность высоким идеалам, а жертвенная женственность преступницы Гретхен, убившей своё незаконное дитя. (Сам Гёте подписал преступнице смертный приговор в подобном случае.) В духе другого русского штайнерианца Андрея Белого (плюс Достоевский) Николай утверждал, что гётевская Гретхен выше дантовской Беатриче, ибо Гретхен — не святая, а преступница, по Голос свыше возвещает: Гретхен спасена, а для неё нет спасения без Генриха (так она называет Фауста), и Фауст спасается вместе с ней (ради неё). Эти пассажи вызвали возмущение феминисток, объявивших вечную женственность клеветой на женщину и её унижением. Как это: жертвовать собой вместо того, чтобы бороться за свои права! Феминистки сорвали несколько выступлений Николая, что вызвало лёгкий скандал, способствующий популярности незадачливого гётеанца, но скандал быстро забылся, а на выступления Макарьева больше никто не приходил, так что пришлось ему вернуться восвояси.
Но возвращаться было некуда. Тётка умерла, Квартиру унаследовала её дочь. Тётка была с ней в ссоре и с ней не общалась. Дочь немедленно продала квартиру и уехала, кажется, в Бельгию. Регистрация Николая утратила силу по причине его долгого отсутствия. Новые владельцы не впустили его в квартиру, так как никогда о нём не слышали. Николай оказался на улице. Ночевать он отправился на вокзал. Там он встретил бомжей, и они приняли Николая в свою компанию. Как известно, интеллигент среди них не редкость. Для Николая с его Фаустом нашлись даже слушатели. Один бомж со стажем, бывший физик, назвал Николая «Микрофауст». Кликуху подхватили, но бомжовское просторечие переделало её сначала в Мокрофауста, а потом в Мокрушу.
Однажды Николаю встретился на улице его прежний однокурсник. Тот с трудом узнал его. Николай шёл нестриженый, с белёсой бородой, которую он сам время от времени подравнивал ножницами, извлечёнными из мусорного ящика. Однокурсник пригласил Мокрушу к себе в квартиру, так как шёл дождь, и тот вполне оправдывал своё прозвище. Оказалось, что однокурсник, преуспевающий бизнесмен, едет по делам в Германию и не прочь освежить свой немецкий язык. Мокруша подходил для этого как никто другой. Несколько встреч с Мокрушей позволили его другу заговорить по-немецки, как он и в университете не говорил. Уезжая в Германию, друг рекомендовал Мокрушу своим знакомым, и дело пошло. Бомж Николай Макарьев сразу же зарекомендовал себя как преподаватель немецкого языка для высших уровней. Неоценимую помощь он оказывал и при написании диссертаций по германистике, хотя категорически отказывался писать их за других, по-видимому, даже не понимая при этом, что ему предлагают. Доступ в библиотеки человеку с просроченным паспортом был воспрещён, и Мокруша пока что довольствовался ресурсами своей невероятной памяти. Правда, общение с Мокрушей имело свои особенности. Перед тем как он приступал к уроку, ему предлагали принять душ или ванну. Характерный запах бомжа давал себя знать, а иногда становился невыносимым. Одевали Мокрушу тоже его ученики. Поэтому пиджаки на нём часто не подходили к брюкам, причём и те и другие бывали элегантными, но, весьма поношенными, сплошь и рядом не впору, а уж обувь… Мокруша не придавал своему костюму особого значения, как и пальто с чужого плеча. За свои уроки он получал деньги, и немалые, но денег у него никогда не было, так как он щедро оделял ими своих товарищей-бомжей. Грабить Мокрушу не было никакого смысла: он и так отдал бы всё, что при нём. Конечно, при всех своих сносных заработках Мокруша не накопил бы денег даже на крохотную квартиру в Москве. В нём принимали участие, охотно предложили бы ему пожить в отдельной квартире, когда уезжали отдыхать или работать за границу. Мокруша мог бы присматривать и за зимней дачей в ближнем Подмосковье в отсутствие хозяев, но это было невозможно. Мокруша не скрывал, что и в квартиру, и на дачу он пригласит своих друзей-бомжей, а кто же согласится превращать свою недвижимость в бомжатник. Ситуация осложнялась ещё тем, что у Мокруши не было нормального паспорта и не было ни малейшего намерения его получить. Как настоящий бомж, Мокруша довольствовался и даже наслаждался своим положением. «Носитель фаустовской культуры, — утверждал он, — и не может иначе, ни на Западе… ни у нас», — (тут он иронически понижал голос). В такой позиции было что-то от великого отказа по Герберту Маркузе (тоже материал для плохонького каламбура: Мокруша-Маркузе). И вот Мокрушу убили, причём убили не каким-нибудь ржавым ножом, а из пистолета вполне современной конструкции, что определил Аверьян по характеру пулевого ранения, хотя о ранении говорить не приходилось, так как смерть должна была наступить мгновенно. Аверьян сразу же занялся этим делом, узнав о нём от Анатолия Зайцева. Николай Макарьев давно уже избрал Аверьяна себе в духовники. Аверьян определил, что тело Мокруши, судя по его позе, было выброшено на ходу из машины, на большой скорости ехавшей по МКАД. Ничего невероятного в этом не было: Мокрушу часто подвозили на машинах его ученики или их личные водители. Всё же речь шла об убийстве заурядного бомжа, и дело можно было бы на этом закрыть. Но тут возникло новое обстоятельство.