Я занималась организацией международных конгрессов и на своем опыте убедилась, хотя и видела это повсюду, как бросают на ветер деньги налогоплательщиков. Конгрессы превращались в попойки, виски и шампанское лились рекой. На утренних заседаниях делегаты в жалком состоянии дремали в креслах. И чем меньше была страна, тем больше спеси у ее представителей. На конференцию, проходившую в Риме, финский делегат прибыл с опозданием, к тому времени все папки из красного кожзаменителя с распорядком дня были уже розданы. Я протянула ему свою бумажную папку. Его лицо побагровело.
«Вы меня оскорбляете, потому что Финляндия маленькая страна», — в гневе прокричал он. Мне не оставалось ничего иного, как отыскать в толпе американскую делегатку: «Айрис, — обратилась я, — если вам все равно, дайте мне для финского делегата вашу красную папку и возьмите мою». «Конечно, пожалуйста», — невозмутимо ответила американка.
Советскую делегацию окружала стена молчания. Они были немыми наблюдателями. Поляки, как обычно, выступали в роли посредников между «Советами» и «капиталистами».
Мелкие дрязги приелись. Бури в стакане воды меня более ни развлекали, ни волновали. Я распрощалась с кино после двух лет кинематографических приключений, которые в конце концов утомили меня.
Один знаменитый, впрочем, жалкий и гнусный, ныне позабытый кинорежиссер, с которым я не имела никаких профессиональных отношений, внезапно появился на пороге моего офиса. Сильный, как вепрь, с красным лицом, постоянно пьяный — он топил свои разочарования и пороки в вине, — он регулярно бегал по различным организациям в поисках нескольких тысяч франков, чтобы замять очередной скандал. На этот раз он искал деньги, чтобы заплатить юному певцу. Одновременно преследователь и преследуемый, он заявился к нам, чтобы позаимствовать денег из кассы Международной ассоциации. Мой отказ привел его в бешенство. Более того, через некоторое время ко мне заявились и его жертвы, искавшие если не защиты, то хотя бы совета, как оградить себя от его домогательств. Это были молодые, хорошо сложенные люди, скромного происхождения и влюбленные в кино. Одного из них он нашел на пляже и возил с одного фестиваля на другой, приучая к «богемной жизни». Тот, не желая возвращаться в свою деревню, где он ловил креветок, уступил ему. Другие, более стойкие, сопротивлялись и искали защиты у меня.
«Я влюблен в девушку и в кино, — говорил мне Р., — я хочу, чтобы кино стало моей профессией, но все двери закроются передо мной…»
Ему было девятнадцать лет. И он выбрал девушку. Когда я снова встретилась с ним, он уже был женат. У него была другая профессия, и он был беден. Добродетель обычно не вознаграждается. Непримиримость к пороку позволяет, не краснея, прямо смотреть в лицо, но добродетель часто мешает успеху.
Устав отказывать в деньгах из моей кассы и утешать жертвы столь специфичного, как и у наркоманов, прозелитизма, я оставила кино.
Мода на «Быка на крыше» и на негритянские балы на улице Бломе сменилась модой на вечера в погребках экзистенциалистов. Я, как и все, их посещала, но участия в развлечениях не принимала. «Табу» я предпочитала «Красную Розу» Никоса, где царили несравненные Братья Жак и где Жюльетт Греко начинала свою карьеру.
Как-то раз, выходя часа в два ночи из «Красной Розы», я остановила такси на площади Сен-Жермен. Пока я прощалась с друзьями, шофер читал толстую книгу, поставленную на специальный пюпитр и освещенную маленькой лампой.
«А теперь, если у вас есть время, — сказала я шоферу, — я прошу отвезти меня на улицу Христофора Колумба». Шофер не торопясь закрыл книгу, сложил пюпитр, и мы поехали. По привычке я заговорила с водителем: «Что это за книга?» «Воображаемый музей» Мальро», — ответил он с акцентом. Акцент выдал в нем жителя предместья.
Роман Мальро, сколь интересный и новый, столь и запутанный, неимоверно трудный для понимания, очаровал обыкновенного шофера, не интеллектуала. Мы подъехали к моему дому. Но наша беседа об искусстве не закончилась. Шофер выключил счетчик, и мы еще долго беседовали. На прощание он дал мне свой адрес и пригласил посмотреть свои картины. Конечно, я съездила к нему. Шофер-художник вместе с женой бретонкой жил в XIV округе в более чем скромной квартирке.
Его работы были неравноценны, но некоторые из них производили сильное впечатление. Тяжелые и неистовые краски, как у Вламинка, сочетались с манерой исполнения, близкой к Утрилло. Человек он был странный. Воспитанник приюта, с расшатанными нервами, подозрительный, уверенный в своем таланте, он чувствовал свое превосходство над окружающими. И посему был очень одинок. Удачная встреча с дальновидным торговцем картинами, несомненно, способствовала бы его успеху. Я старалась ему помочь. Но несмотря на все прилагаемые мною усилия, я никого не смогла заинтересовать. По правде говоря, продажа картин «моего» шофера была непростым делом. Он не продал за свою жизнь ни одной из них, но тем не менее запрашивал за них значительные для тех времен суммы. Я купила одну, но через несколько дней он пришел и забрал ее, посчитав, что совершил невыгодную для себя сделку. Его жена жаловалась мне, что после окончания работы на заводе он заставляет ее ходить в вечернюю школу учиться читать и писать. Жизнь этого шофера-художника — настоящая драма для него самого, но вместе с тем прекрасный сюжет для популистского романа.