Он остановился перед красным сигналом светофора, долго и внимательно вглядываясь в него, весь в мыслях о молодой девушке, стоявшей на карнизе двенадцатого этажа. И в ушах его опять зазвенел ее душераздирающий крик, почудился удар ее тела о тротуар.
Свет сменился на зеленый.
Образ погибшей девушки не оставлял его. Это действительно было самоубийство, подумал он. Настоящее самоубийство. Брошенная человеком, которого любила, лишенная смысла жизни, она прыгнула. Должно быть, все было невероятно мрачным. Все было так чертовски мрачно, что действительно не было другого выхода и смерть казалась единственным утешением, а жизнь – пустой и такой безнадежной, что получилось так, как говорилось в той записке, – нет другого выхода.
Ну хорошо, таково решение. По каким-то причинам. Но каким? По каким причинам те двое, Томми и Ирэн, решили, что другого выхода для них нет, и они должны всему положить конец. Они должны... Что там говорилось в записке? «Только так мы можем покончить со страданиями своими и других». Хорошо, они решили положить конец страданиям, каким! Никто и не знал об этих страданиях, черт их побери! Майкл Тейер, кандидат в главные рогоносцы года, предоставляет жене полную свободу! Так кто же знал обо всем этом? Где же все остальные страдальцы? Нет никого! Барлоу жил со своим братом Амосом, а тот вообще ничего не знал об Ирэн. Так что уж он, наверняка, не страдал. Да и вообще, зачем ему страдать, даже если он и знал о девушке своего брата?
А Мэри Томлинсон? Она все это одобряла, так что и она совсем не страдала. Никто не страдал. Все это отпадает. Тут что-то другое.
Так что можно признать, что никто не страдает.
Но в записке говорится: «покончить со своими страданиями». Слово «своими» неправильно написано. Надо бы найти какую-нибудь информацию о Томми и Ирэн, как у них с орфографией, взглянуть на их письма... Как там? Покончить со своими страданиями и других... Но Томми и Ирэн не страдали, они встречались друг с другом тайно, каждую неделю, а может быть, и чаще. И вообще, никто не страдал. Так что эта фраза в записке не имеет смысла.
Если, конечно, никто не лжет.
Ну, например, Тейер. Если предположить, что, на самом деле, он знал о встречах своей жены с Томми и что из-за этого мучился, и что отказал в разводе, а может быть, он страдал. В таком случае, все в записке верно, и нет выхода. Газ открыть – и все.
А может быть, молодой Амос знал, что его брат встречается с Ирэн, и ему это не нравилось, и он не велел ему встречаться с замужней женщиной и сказал ему, что у него сердце разрывается оттого, что брат ввязался в безнадежное дело. В таком случае записка тоже была бы точной. Амос страдал – нет выхода. Ну что ж, тогда в кухню, к газовой плите.
А может быть, это Мэри Томлинсон, мягкая, великодушная, знающая о делах своей дочери. Может быть, и ей все это не нравилось? Может быть, она сказала дочери, что развод – дело грязное. Каким бы грубияном ни был Тейер, могла бы посоветовать: «Терпи, доченька, постарайся привыкнуть». Отсюда и записка, а затем и газ. Тогда в этом случае тоже кто-то лжет. И это неразумно. Зачем лгать, если скрывать нечего?
Зачем настаивать на том, что произошло убийство, если они все знают, что у Томми и Ирэн были настоящие причины убить себя. Обычно не лгут, скрывая самоубийство.
Нет, подожди минуточку! Наверное, можно и лгать, если считать самоубийство чем-то позорным, пятном на чести семьи, чем-то непристойным и даже наследственным, что может сказаться на отношениях с родственниками и друзьями! Никому не нравится самоубийство. Может быть, поэтому и лгут? Может быть, они считают, что в глазах общества убийство выглядит более пристойно и статус его выше, чем самоубийство. Да, моя дочь-бедняжка и ее любовник были убиты. А вы разве не знали? Да, моя бедная жена была убита во время любовного свидания, вы слышали? Да, моего бедного брата укокошили, когда он был в постели с любовницей. Просто блеск! Убийство – почетно, самоубийство – позор!
«Ну, а может быть, все-таки самоубийство, – размышлял Карелла. – Может быть, вошли в квартиру, разделись, все с себя сняв, нет... не все. Оба остались в трусах. Думали, что неприлично, если их найдут мертвыми и голыми. Уж, по крайней мере, не совсем голыми. Сняли кое-какую одежду, сняли очень аккуратно, и так же аккуратно сложили и повесили. Двое очень аккуратных людей. Уж, конечно, они не хотели, чтобы их нашли совсем обнаженными, конечно, нет. Поэтому оставили нижнее белье ради приличия. О господи, как мне до смерти надоело это проклятое дело, как я ужасно устал каждый раз видеть одно и то же за той проклятой дверью, за которой скрывается убийство. Как я устал. Почему они не могут сохранить ее? Зачем они выставляют себя напоказ всем, как бедные, жалкие, смятенные существа, которые так и не овладели искусством жить вместе? Зачем обязательно показывать всему миру и друг другу, что единственное, на что они способны, – это умереть вместе! Не впутывайте сюда газ и взрыв, не заливайте все кровью, оставьте свою проклятую личную жизнь себе. Пусть она будет личной?!»
Он опять остановился перед светофором и на минуту закрыл глаза. Когда снова открыл их, ум его четко заработал, и опять он детектив второго класса, Стефан Луис Карелла, полицейский знак номер 714 56 32.
Томми получил квартиру.
Они пошли туда с двумя бутылками виски.
Они напечатали предсмертную записку.
Они включили газ.
Они сняли с себя почти всю одежду.
Они пытались напиться, пытались заниматься любовью.
Газ одолел их, прежде чем они смогли сделать и то, и другое.
Они умерли.
– И все-таки, – сказал он вслух. – Это, черт возьми, не самоубийство. – Звук собственного голоса заставил его вздрогнуть. И уже про себя повторил: «Это не самоубийство». Он кивнул в подтверждение своих мыслей в полутьме закрытой машины. «Это никакое не самоубийство. Я хочу выяснить, не был ли застрахован Томми Барлоу», – решил он, резко повернул налево и поехал к дому Барлоу, в котором тот жил когда-то со своим братом Амосом.
Дом был темным и пустым, когда он подъехал и остановился напротив, у обочины. Ему это показалось странным, потому что Барлоу сказал, что бывает дома каждый вечер после работы в шесть. Было уже полседьмого, а дом казался безжизненным и заброшенным. Он вышел из машины. На улице было тихо, и память внезапно вернула его к болезненным, но приятным воспоминаниям об улице своего детства, на которой никогда никого не было перед ужином. Он увидел мальчика, направляющегося к дому своего отца, услышал голос матери из окна второго этажа: «Стив! Ужинать!» Себя самого, улыбающегося, степенно кивающего матери. Апрель. Скоро раскроются почки на деревьях. Весь мир оживет. Однажды он видел, как кошка попала под машину, как разбросало по канаве все ее внутренности. Он в ужасе отвернулся. Апрель и распускаются почки на деревьях. Апрель и мертвая кошка в канаве. Шерсть, перемешавшаяся с кровью, и запах весны, зелени, жизни вокруг.
Улица, где жил Барлоу, была тиха. Из соседнего квартала до Кареллы донеслись звуки колокольчика машины, торгующей мороженым. «Слишком рано, – решил он. – Надо объезжать улицы после ужина, слишком рано». Лужайка перед домом Барлоу уже зазеленела, трава была мокрой. Внезапно ему захотелось опуститься вниз и дотронуться до нее. С улицы послышался шум автомобиля, въезжающего в квартал. Он прошел к дому по главной дорожке и позвонил. Услышал бой часов где-то в глубине, в тиши дома. На улице кто-то стукнул дверцей машины. Он вздохнул, позвонил в третий раз, стал ждать.
Спустившись со ступеней, отошел несколько шагов от дома и взглянул на окна второго этажа. Он подумал, что Барлоу мог сразу же, вернувшись с работы, пройти в ванную комнату. И он прошел вдоль стены дома, стал искать наверху освещенное окно ванной. Он шел по бетонной полосе подъездной дорожки к гаражу, находящемуся за домом. Справа начиналась живая изгородь, ведущая к забору соседнего дома. Он прошел до самого конца дорожки, вглядываясь в окна. Света не было ни в одном из них. Философски пожав плечами, он направился назад к своей машине. Теперь живая изгородь была у него слева, закрывая улицу, как естественный щит, скрывающий двор. Когда он проходил мимо изгороди, на него напали. Удар был внезапный, но точный, нанесен опытной рукой. Он знал, что это не кулак, а какой-то длинный, твердый предмет. У него особенно не было времени на размышления, так как удар пришелся по глазам и переносице, и он закачался, прислонившись к изгороди. И когда кто-то накинулся на него, отбросил за изгородь, и пока он пытался одной рукой защитить лицо, другой достать револьвер, его ударили еще раз. В вечернем воздухе послышался свистящий звук, такой бывает, когда размахивают рапирой или палкой, или бейсбольной битой. Удар пришелся по плечу, затем второй, третий, и опять донесся разрезающий воздух свист, и он почувствовал резкую боль в левом плече, а правая рука внезапно повисла как плеть. Он выронил пистолет. Конец какого-то орудия впился ему в живот как таран и затем чем-то острым опять били его по лицу до онемения. Ему удалось резко нанести удар левой рукой в темноту – глаза заливала кровь, ужасно болел нос, и вдруг почувствовал, что его кулак достиг цели. Кто-то истошно закричал, а затем стал убегать от него, громко стуча ботинками по бетонной дорожке. Карелла без сил прислонился к изгороди. Он слышал, как на улице кто-то захлопнул дверь машины, завел двигатель, как завизжали шины, когда машина отъезжала от обочины. «Посмотреть бы номера», – подумал он. С трудом он обошел изгородь с другой стороны, но машина с визгом пронеслась мимо. Он не увидел номера. Вместо этого он рухнул лицом вниз.