Свое Училище мы называли Системой по первому слову расхожего бюрократического выражения «система военно-морского образования». Словно жило самостоятельной жизнью в курсантском жаргоне: «Сквозону-ка я вечером из Системы»… А Система делала свое дело. Она вытесывала из нас инженеров — оружейников и морских офицеров уверенно и умело, как папа Карло своего Буратино из полена…
Задумывалось Высшее Военно-морское училище инженеров оружия с размахом, как линкор «Советский Союз». Многие видные военно-морские начальники тотчас определили в него своих сыновей и родственников. Пример подал Николай Герасимович Кузнецов. Справедливости ради, надо сказать, что сын его был удивительно скромным. О том, что он не однофамилец, а сын Главнокомандующего ВМФ на шкентеле роты узнали почти перед самым выпуском. Несколько позже появились, однако, и такие, с которыми начальство униженно нянчилось на потеху все понимающего плебса. Родословной к тому времени еще не все научились гордиться, но использовать уже умели в полной мере. Хотя…
Поначалу мы ревностно охраняли свои «честь и достоинство». В отместку ретивым младшим командирам мы не торопились запевать по их требованию строевую песню, а если и запевали, то обязательно: «Пятнадцать человек на сундук мертвеца, ио-хо-хо, и бутылка рому». Или долго не «брали ногу», а подчеркнуто шли вразброд. Потом «прокатили» Жору Коноплева на комсомольском собрании — не избрали его в состав комсомольского бюро, хотя поручили Вале Верещагину его выдвинуть. И Валя знал, что мы Жору не изберем. Но просьбу коллектива выполнил. Он был вне подозрений. Любого другого обвинили бы в заговоре. А когда Жора еще раз допустил роковую ошибку и списал на флот одновременно трех курсантов, по одному человеку из каждого взвода (таков получился расклад) за пустяки, вроде неотдания чести патрулю в метро, мы, в ответ на его утреннее: «Здравия желаю, товарищи курсанты», ответили гробовым молчанием. Борьба эта заканчивалась не в нашу пользу. Ряды наши катастрофически редели. Поэтому к концу обучения мы уже вяло и безотчетно пытались сохранить остатки своей индивидуальности: кто огрызнется, кто хлопнет дверью. Упакованные в одинаковые бушлаты и шкары, освященные самой передовой идеологией, вскормленные борщом и макаронами по-флотски, мы становились похожими друг на друга во всем и нажали бы любую кнопку в любое время ради мира на земле и светлого будущего для всего человечества.
Дни летели за днями, недели за неделями, месяца за месяцами. Сначала медленно, потом все быстрее. Прейскурант нашей внутренней и внешней завершенности заполнялся последними изысками: партийный билет — номер, свидетельство о браке — номер, диплом инженера — серия, номер… Потом сразу: лейтенантские погоны, кортик, знак об окончании училища, пачка денег, восторженный взгляд подруги, торжественный ужин…
Последний курс училища выпускался в два этапа на Охте в бывшем Политическом училище. Основная часть выпускников получила назначение в войсковые части ракетных войск, надела зеленые фуражки и высокие русские сапоги — то, над чем посмеивались весь период обучения. На флот был выделен пяток торпедистов и десяток химиков. В состав пятерки торпедистов входили Борис Костыгов, Валера Воронин, Гриша Свердлов, Юра Андерсон и я. У нас впереди были четыре месяца стажировки на флоте в звании инженер-мичмана, а остальные уже лейтенанты. Правда, зеленые. Но нам никто не завидовал. Не завидовали и мы. Хотя лейтенант и мичман — две большие разницы, как говорят в Одессе. На торжественном ужине в столовой у них на столах стояли водка, вино, шампанское. У нас — лимонад. Пить водку нам еще было не положено. Она, конечно, она стояла под столом, но не требовалась: растроганные товарищи подходили к нам с двумя стаканами в руках, чтобы мы не почувствовали социального неравенства. Поэтому вскоре нас «откомандировали» в кубрик. Как истинные моряки, мы слегка пошатывались, крепко набравшись в святая святых — в Системе. Наш покой охранял Жора Коноплев лично, чтобы нас не потянуло на подвиги…
Ну, а наш «морской» выпуск был вообще бесславным. К ноябрю 1960 года оставшееся от былого великолепия имущество училища размещалось уже в одной баталерке и состояло из нашего офицерского «приданого», сшитого в швальне ВОК. Мы быстренько переоделись и получили поздравления от командования, в состав которого входил баталер тетя Вера и командир роты Жора Коноплев. Потом мы долго и много расписывались — за вещи, кортик, проездные и пр. и пр. Более крупное начальство поздравить нас не пришло и правильно сделало. Дело в том, что мы здорово провинились. Мы самовольно сократили на месяц срок стажировки и разгуливали по Ленинграду, пока Гриша дома случайно не проговорился Шефу, что нас не отпускали, а мы без разрешения рванули с флота, убедив флотское начальство, что у нас вот-вот будет выпуск. Мы им изрядно надоели, и они поставили необходимые росписи и печати. Гнев Шефа нужно было видеть. Мы, естественно, быстренько вновь разбежались по своим подводным лодкам: кто в Росту, кто в Сайду, кто в Полярный, но дело было испорчено. Оправдаться мы, конечно, могли, но нас никто не хотел слушать. В той форме одежды, в которой мы прибыли в августе на Северный флот, в ноябре уже было немного холодновато. Так мы не вынесли первых тягот службы. А должны были вынести. Как сказал потом Грише Шеф, начальник училища берег на счете училища что-то около тысячи рублей, чтобы организовать нам торжественные проводы, но, узнав о побеге, сдал все деньги в «закрома Родины» и видеть нас не пожелал. Может быть, все было не так. Но в воспитательных целях изложено было не плохо.