От головной боли ему прописали парамакс – сильнодействующую смесь парацетамола и кодеина. Его спрашивали, случаются ли у него провалы памяти. Джонни сказал, что не случаются, и все остались очень довольны. В конце концов он дошел до кабинета психолога – специалистки по черепно-мозговым травмам. Она посоветовала ему соблюдать режим – вставать в восемь утра и совершать прогулку. Сказала, что привыкать ко всему надо постепенно, шаг за шагом возвращаясь к прежней жизни. Он ненавидел эту самодовольную дамочку с ее маленькими чистенькими ручками, с ее опрятными шелковыми шарфиками – но сеансы начали приносить пользу. Джонни вернулся в свою старую квартиру возле «Слона». Он ел отварные овощи и ходил в бассейн. Он снова взял в руки гитару – не «Гибсон», заменивший на сцене тот псевдо-«Стратокастер», а старую бренчалку, которую купил еще в детстве. И снова начал играть. Это оказался самый трудный барьер – Джонни боялся, что играть больше не сможет. Но выяснилось, что у него только немного охрип голос – и все. Психолог объявила, что гордится им.
Какое-то время он не подходил к телефону. Не был готов к возвращению в музыкальный мир. Но когда звонить стали все реже и реже, Джонни понял, что в студии пора появиться – если, конечно, он намерен спасти свою карьеру. Ведь он был профи. Давно уже миновали времена «Капоне» и джаз-бэнда в Нью-Йорке, но он и теперь неплохо зарабатывал игрой на гитаре. У Джонни были и связи, и мастерство. Как правило, он работал в студии, но больше всего любил выступать, когда перед ним была толпа народу и ему подпевали сладкоголосые подростки в шортиках. Джонни нюхал кокаин, его окружали фаны – настоящая звезда рок-н-ролла.
В тот день, когда ему предстояло снова взяться за работу, Джонни будто вернулся в школьные годы, но быстро почувствовал, что что-то не так. В студии его чествовали как героя, но едва он выходил за дверь, как возникало навязчивое подозрение: наверняка все только его и обсуждают. Те две девчонки-аккомпаниаторши – о чем они шушукаются? Ясное дело, сплетничают о нем! Целое утро дымили сигаретами и гоняли кофе, но вот наконец все было готово. Джонни надел наушники, включили запись…
Откуда, черт побери, взялась эта дрожь? Джонни едва мог удержать медиатор – о том, чтобы попадать на нужные струны, и мечтать не приходилось. А этот пот? Он стекал по лицу прямо на золоченую поверхность «Гибсона». Его же и на сцене пот никогда не прошибал, не то что в студии! Тони сказал, чтобы он не волновался – пусть прервется минут на пятнадцать и глотнет свежего воздуха. Все прекрасно всё понимают.
От перерыва толку не оказалось. Только дрожь стала еще хуже. Джонни увидел свое отражение в стеклянной перегородке – клубок шрамов и полные ужаса глаза. Это испуганное животное… кто это? Неужели он?! Джонни перевел взгляд на Тони – и прочитал жалость на его лице. Тогда он вышел из кабины для прослушивания, отдал Тони гитару и ушел.
Я высадила старикашку с костылями и хозяйственной сумкой у станции «Ливерпуль-стрит». Шесть шестьдесят, без чаевых. Всего за ночь, стало быть, пятьдесят семь фунтов восемьдесят центов. И еще удивляюсь, что ничего не могу накопить. Я выключила оранжевый огонек и набрала номер.
– Джонни?
– Кэйти, ну когда ты появишься, а? – Голос как у умирающего.
– Минут через двадцать буду. Может, раньше.
Почему я позволяю так собой вертеть?
«Слон» и торговый центр «Замок» теперь были красные. Перекрасили разнообразия ради в прошлом году. Большой красный нос Южного Лондона. Слой, разумеется, нанесли только один, и теперь снова просвечивал розовый цвет. Неземной и неразрушимый.
Я свернула на Эпплтон-стрит и остановилась там же, где парковалась и в самую первую ночь с Джонни. Впереди стоял все тот же замызганный белый фургон. Не уверена, что он вообще двигался с места. Я оглядела бурую кирпичную стену дома: семь этажей, три окна. В окне Джонни горел свет. От волнения меня охватила какая-то слабость. Кажется, я вовсе не умираю от желания его увидеть – да и есть ли такое желание вообще?.. Как тонка и хрупка линия между двумя противоположностями.
Вытаскиваю сумку с деньгами из-под сиденья, запираю кеб, ключи заталкиваю поглубже в карман. Хрустит бумага – папино письмо. Я вхожу в дом и поднимаюсь вверх, плюнув на лифт и перескакивая через две ступеньки. Такое упражнение мне по силам.
Когда я встретила Джонни, он был исполосован шрамами, охвачен болью и яростью из-за всего, что потерял. Вопреки всякой логике, он сам осложнял себе все, что только мог. Однажды психолог спросила его, не станет ли он счастливее, если откажется от музыки и займется чем-нибудь другим – работой, скажем, или учебой, – и Джонни закричал:
– ДА НЕ ХОЧУ Я БЫТЬ СЧАСТЛИВЫМ!
А когда она заикнулась, что на гитаре играть можно просто так, для себя, он вышел из ее кабинета и больше туда не возвращался.
Джонни стоял в дверях и смотрел на меня. Просто смотрел. Воспаленные глаза, засаленные волосы – нездоровый вид. Я ощутила запах сигарет и виски.
– Как голова?
– Плохо, – сообщил Джонни и тут же в подтверждение своих слов принялся растирать виски руками.
– Если уж засрал мне сегодня работу, может, хоть в дом пустишь?
Джонни развернулся и ушел в глубь квартиры. Я перешагнула порог и закрыла за собой дверь.
В углу мерцал телевизор; звук был выключен. Похоже, Джонни прибрался к моему приходу: залежи оберток, жестянок и перевернутых пепельниц исчезли. На кофейном столике лишь бутылка виски (полупустая), стакан, содержимого в котором оставалось еще пальца на два, пепельница (наполовину полная) и пачка «Мальборо». На кушетке лежала старенькая гитара. И еще Джонни накорябал что-то на листке бумаги.
Он стоял у окна, спиной ко мне, и смотрел на улицу.
– Что случилось? – спросила я.
– Сама знаешь. Голова.
Я углядела второй стакан на каминной полке, возле вороха нераспечатанных писем. Выходит, порядок наводили не для меня.
– Кто-то приходил?
– Джейсон Гривз.
Джейсон Гривз – басист из «Капоне», парень с нахальной ухмылкой… Он же столько лет Джонни не видел! Я едва не брякнула это вслух, но вовремя прикусила язык. Я ведь так и не сказана Джонни, что знаю его с давних времен. У него сложное отношение к прошлому. Я при первой же встрече догадалась, что ворошить былое – не лучшая идея. И сейчас спросила:
– А Джейсон Гривз – это кто?
– Знакомый гитарист. Играли с ним в школьной группе.
– Да-а? – Я отодвинула в сторону гитару, сбросила сумку и куртку и села на кушетку.
– Он теперь живет в Корнуолле. Женился, ребенка завел. Работает в Национальном тресте. – Джонни произносил эти слова так, будто они были из какого-то неведомого ему языка. А может, он их и в самом деле не понимал? От окна он так и не отклеился.
Я взяла стакан с виски и сделала глоток.
– Хорошо поговорили?
– Джем-сейшн устроили. – Джонни указал на гитару. – Пытались вспомнить песенки, которые играли в детстве. По-настоящему-то он больше не играет. Так, дурака валяет.
– Как и ты.
Джонни покосился на меня.
– Долго он у тебя был?
– Нет.
– Еще увидитесь?
– Нет.
Джонни наконец отошел от окна и убрал гитару с кушетки. Сел рядом со мной, а потом и улегся, положив голову мне на колени. Тяжелая голова, – впрочем, он весь такой. Я поняла намек и начала гладить его виски. Джонни застонал от удовольствия.