Балансируя на левой ноге, правой я с силой пнула дверь. Пришлось подпереть ее плечом, чтобы не захлопнулась. Моргун от моих маневров едва не упал.
– Ну и мускулы у вас, Катерина. – В его голосе прозвучало искреннее уважение.
– Ага, слежу за собой. И вам бы не мешало. Тот еще хлюпик. А о Генри и говорить нечего…
– Куда теперь? – спросила я, когда мы миновали стойку консьержа.
Ботинки Генри оставляли мокрый след на мраморном полу. Будто мы тащили гигантскую серую улитку. И запах стоял соответствующий.
– Седьмой этаж.
– Вы что, шутите?
– Не волнуйтесь, здесь лифт. – Моргун кивнул на металлическую дверь, наполовину скрытую колонной, наполовину – могучим искусственным растением.
То, как мы запихивали Генри в кабинку, напоминало сцену из «Лорел и Харди»[1] – где они волокут по ступенькам пианино. Наша возня перемежалась проклятиями, ноги Генри умудрились остаться снаружи, и их прищемило дверью. Я велела Моргуну втащить ноги в лифт, а сама вцепилась в мерзкую тушу, потом подсказала, чтобы нажал кнопку седьмого этажа. Интересно, он способен хоть до чего-нибудь допереть собственным умом?
Когда лифт двинулся вверх, Моргун опять принялся восхищаться моей физической подготовкой:
– Вы самая спортивная женщина, какую я видел!
– Немногих же вы видели.
Фатально и закономерно: лифт завис между четвертым и пятым этажами. Я молилась уже по-настоящему: мысль, что можно застрять в этой вони с двумя кретинами, была невыносима. Моргун, бормоча что-то вполголоса, дважды ткнул в кнопку «7». И тут словно ниоткуда прозвучал голос:
– Дженис… пожалуйста… Забери меня домой, Дженис… Забери, любимая…
Наша улитка вышла из спячки! Сработало не хуже «Абракадабры» или «Сезам, откройся!»: лифт снова пополз вверх, и мы очутились на седьмом этаже.
– Дженис – это его жена, – пояснил Моргун и добавил: – Сука.
Дверь отворилась, и дюйм за дюймом, шаг за шагом мы выпихнулись в коридор. На полу синий ковер, потолок и стены выкрашены в тот же цвет. Откуда-то доносилась тихая музыка. На белых дверях красовались медные таблички с номерами. Меня всегда пробирает дрожь от этой странноватой, зажиточной безликости. Начинает казаться, будто все помещения здесь одинаковые и я никогда не смогу выбраться из здания – буду метаться в лифте вверх-вниз, снова и снова оказываясь в одном и том же коридоре. Лабиринт ничем не отличающихся этажей и переплетающихся переходов – и я бегу, бегу и кричу…
Наверное, это одна из форм клаустрофобии. Она у меня всю жизнь, я называю ее лабиринтофобией. Никогда бы не смогла работать в конторе. Продержаться в средней школе с ее классами-близнецами и кривыми темными лестницами – и то было непросто. Я сторонюсь крупных универсамов и станций метро. Больницы не переношу на дух, а тюрьмы… Будем надеяться, что я там не побываю.
Возле одной из белых дверей мы остановились. Мне пришлось держать Генри, пока Моргун шарил по карманам в поисках ключей. Через минуту я вся взмокла, лабиринтофобия приближалась к стадии паники.
– Быстрее, – проговорила я с перекошенным лицом.
Моргун наконец отыскал ключи и отпер дверь.
Пока он нащупывал выключатель, я в одиночку втащила Генри в комнату и сгрузила его на кровать королевских размеров.
– Не сюда, – начал было Моргун, но перехватил мой взгляд и смиренно пожал плечами: – А впрочем, ничего со мной не случится, если переночую в другой комнате.
Он расшнуровал ботинки Генри и сбросил их на пол, а потом прокричал приятелю в ухо:
– Заблюешь плед – урою на хрен!
Я прошла в гостиную. Не слабо: большое панорамное окно выходит на гавань, за стеклянной дверью – балкон с дачной мебелью и парой лавровых деревьев. Красивый кремовый ковер, диван-«честерфилд» и кресло, обитое красновато-коричневым бархатом. Шкафы из стекла и стали. Да, наш Моргунишка явно не из бедных.
До меня донесся звук расстегиваемой молнии, затем что-то мягко упало на пол. Черт, это раздевался Моргун.
– Что-нибудь выпьете? – крикнул он из спальни. – Чего ни пожелаете – у меня все найдется.
Сомневаюсь, дружок.
– Не могу. Я за рулем.
– Всего одну! – настаивал он. – Вы заслужили.
Я молча направилась к входной двери, но за спиной раздались шаги. Шаги босых ног.
– Катерина?
– Кэтрин.
– Но вы слишком экзотичны для такого заурядного имени. Черные волосы, большие глаза… Вы испанка или итальянка, верно?
Раздраженная, до предела измотанная, я развернулась, приготовившись узреть Моргуна не в самом презентабельном виде и надеясь, что до драки дело не дойдет. Но он оказался в мешковатой футболке и поношенных джинсах.
– Слушай, Моргун, уже четверть шестого, а у меня полная тачка блевотины. Мне лучше отчаливать.
– Крэйг. – Он протянул руку: – Крэйг Саммер.
Потом порылся в бумажнике и вручил мне обещанные сорок фунтов.
– Вы точно не хотите выпить? Надо же чем-то заняться, пока я буду мыть вашу машину. – Моргун сел и стал натягивать старые кроссовки.
– Вы… что будете делать?
Моргун поднялся и открыл бар.
– Держу пари, вы предпочитаете скотч. А у меня есть бутылка очень хорошего «Лафроэйг».
– Вы собираетесь вымыть мою машину?
– Разумеется. Если бы Генри на что-то годился, я бы заставил его, но сейчас придется в одиночку.
– В этом нет ни…
– Я настаиваю. Со льдом?
– Нет, спасибо, лучше чистое.
Я села на диван, и Моргун протянул мне стакан виски. Очень хороший солод – я поняла по запаху еще до того, как поднесла стакан к губам. Пока Моргун громыхал чем-то на кухне, я старательно пересматривала свое мнение о нем. Его поступок был если не рыцарским, то по крайней мере джентльменским. А я люблю джентльменов – большая нынче редкость.
Моргун появился с парой ведер, шваброй и ворохом старого тряпья. Попросил ключи от машины, и, поколебавшись, я отдала. В конце концов, он же оставляет меня без присмотра в своей квартире.
– Горячую воду можно взять в туалете внизу, пояснил он. – Управлюсь в два счета. – И потопал прочь со своими ведрами.
Прошло пятнадцать минут; я так и сидела одна в квартире Моргуна. Одна – если, конечно, не считать Генри. Но от него было мало веселья – только храп, странные стенания и время от времени «Почему, Дженис, почему?».
Я слонялась по комнате, разглядывая застекленные книжные полки: сплошные детективы. Моргун оказался любителем Чандлера, Эллроя, Патрисии Корнуэлл, Йена Рэнкина и даже Агаты Кристи. Потом заметила безделушку, которую называют «любометром», – две колбы, соединенные изогнутой стеклянной трубкой. Берешься за нижнюю колбу, и красная жидкость внутри поднимается все выше, а иногда даже начинает отчаянно бурлить. Если совсем разбулькается – значит, человек страстно влюблен. Когда я была маленькой, у нас тоже стояла такая штуковина. Я ее расколотила и получила нагоняй от отца.
Еще я нашла открытку с пожеланием удачи. Внутри было написано от руки: «Не то чтобы ты в этом нуждался. Покажи им, ублюдкам, чего ты стоишь. С любовью, Марианна». Подружка Моргуна? А может, жена, которая его бросила. В квартире не наблюдалось никаких признаков женского присутствия. Здесь вообще было мало личных вещей или безделушек, только старенький радиоприемник «Филипс» стоял за стеклом в одном из шкафов. Украшение из него получилось довольно странное: это был не один из тех ярких приемников в стиле пятидесятых, которые сейчас в моде, а обшарпанный и поцарапанный черный ящик с обломанными ручками.
Мне наскучило пастись по комнате, и я плюхнулась на кушетку. Мысли упрямо возвращались к Ричарду, и чувство неловкости и вины навалилось с новой силой. Я совсем не хотела закатывать ему сцену – просто настроение вчера было дурное, да и не выспалась. Дотти мне нравится – чудесный ребенок, но в последние дни нам с Ричардом никак не удавалось побыть наедине, и мои слова прозвучали так, будто я ненавижу детей. «Мы с Дотти у тебя в одном флаконе – порознь ты нас видеть не можешь». Раз такое услышишь – больше не захочется.