У нее были карие большие глаза, а за время болезни они, казалось, заняли половину исхудалого, бледного ее лица… Сейчас его полупьяное воображение проявляло не только черты лица покойной жены, но и по-новому раскрывало ее характер, их взаимоотношения. Удивительно, как разнится мироощущение под влиянием алкоголя… Как он тогда не ценил ее ненавязчивую заботу, тихую любовь. Ему казалось, что она была равнодушна, вся поглощена своими делами. На самом деле — наоборот. Она настолько растворилась в нем, что Тарутин мог как бы со стороны видеть себя, свое настроение, печали. Удивительная женщина. Они познакомились в церкви, точнее в Никольском соборе. Соборовали одного почившего старичка, маминого знакомого, и Тарутин заехал за мамой… Мудрые истовые лики святых, взирающих с торжественных стен, коптящие тоненькие свечи, запах ладана — все это тревожило сердце Тарутина предвосхищением чего-то неожиданного для себя. И тут ему показалось, что у дальнего пилона зашевелился лик святой. Иллюзия была так правдоподобна, что у Тарутина перехватило дыхание. Какая-то девушка, просунув голову между пилоном и подсвечником, восхищенно смотрела огромными иконописными глазами на то, что происходило в соборе, и вот повела головой, тем самым привлекая внимание Тарутина…
Тарутин протиснулся к ней, заговорил. Вспомнил какой-то анекдот. Девушка засмеялась, вызывая гнев окружавших их старух. Из собора они вышли вместе. На паперти курлыкали голуби. Девушка достала целлофановый пакет с надписью «Турист» и бросила голубям остатки бутерброда. Девушка приехала в Ленинград на экскурсию…
Пожалуй, еще ни разу со дня ее смерти Тарутин так остро не ощущал потерю, как сейчас. На пустом, не убранном от снега проспекте… Ему никто, никто не нужен был, кроме нее. Возможно, это ощущение пройдет. И довольно скоро. Но сейчас он казался себе жалким и беззащитным. Ему хотелось слышать ее тихий голос, чувствовать дыхание на своей груди. Он любил ее сейчас страстно, нежно, как в первые месяцы их совместной жизни. Почему-то именно сейчас, по прошествии стольких лет, он вдруг постиг всю глубину несчастья, которое может принести лишь смерть близкого человека. Он мысленно провел рукой по ее нежной шее, плечам, тронул губами ее лоб. Сердце сжалось от тоски — губы ощутили ледяной холод одеревенелого лба… Тарутин даже поднес ладонь к своим губам, жарким от выпитого, но и ладонь его была сейчас холодной и безжизненной…
«Как я мог все это забыть?» — казнил сейчас себя Тарутин. Отдать всего себя, свои чувства, время, настроение этому молоху — работе. Этому суматошному живому организму. С возникающими ежеминутно большими и малыми заботами. Трудно подыскать аналогичное учреждение — без выходных, без санитарных, без праздников и отпускных, без перерывов на обед и на сон. День и ночь крутится вертушка у проходной, впуская и выпуская водителей. День и ночь через распахнутые ворота въезжают и выезжают автомобили. День и ночь гудят компрессоры в ремонтных цехах, латая покалеченные машины…
Тарутин поднял лицо, пытаясь остудить горячую кожу. Большая туча, словно тряпка по школьной доске, ползла по небу, стирая по пути светлые звездочки. А навстречу тянулась другая туча, вытянутая и перекрученная, — дым из трубы котельной. И Тарутин подумал, что он сейчас находится недалеко от управления. Он отшвырнул сигарету и нахлобучил шапку.
Рядом с управленческим подъездом стоял автомобиль. На заднем сиденье, заломив в коленях ноги, спал Саша, дежуривший по управлению шофер. Тарутин взглянул в крайнее окно на третьем этаже. За белыми гардинами тускнел слабый свет настольной лампы. Кажется, и старик у себя! Не спится ему, не отдыхается…
Тарутин поднялся на ступеньку и нажал кнопку звонка охраны.
— Я ждал вас.
— Вот как? Честно говоря, я пришел сюда случайно.
— Случайно попала кура в кастрюлю… Правда, я уже думал, что вы не придете.
Лариков стоял спиной к Тарутину, что-то перебирая на столе. Бледно-фиолетовая наколка «Миша» у основания большого пальца то сжималась, то растягивалась наподобие игрушечной каучуковой рожицы.
— Что же вы стоите? Садитесь.
— Куда? — спросил Тарутин.
Лариков усмехнулся и указал рукой в кресло, стоящее поодаль, рядом с диваном. В управлении знали, что предлагаемое в кабинете место означает степень важности беседы и ее эмоциональное содержание. Для нагоняя Лариков усаживал в черные кресла, стоящие у самого стола. Серьезный разговор, но без особой расположительности предусматривался стульями вдоль стены. А кресло, предложенное Тарутину, означало, что беседа предстоит доверительная, серьезная и приглашенный человек симпатичен Ларикову…