Жестянщик стоял у своего верстака.
— И не уговаривай, — произнес он, едва Сергачев приблизился. — Это не мужик, а чума. Прошлый раз одного за халтурой застукал, такой крик поднял, точно ему нос прищемили. Человека летнего отпуска лишили… Открывай заказ, я тебе в обед все по-быстрому выстучу.
— Заказ! У меня акта из ГАИ нет.
— Ты в какой колонне?
— У «ангелов».
— Так пойди к Вохте. Он-то найдет выход, своего не оставит.
На сердце у Сергачева было мрачно. И он обложил крепкими словами хозяина оранжевого автомобиля.
Блеклая радуга с размытыми краями разноцветной балкой перекинулась через двор таксопарка. Мятая тучка — все, что осталось от прошедшей грозы, — слепым щенком ткнулась в фиолетовое ребро, не решаясь перевалить через цветной мостик…
Сергачев закурил и присел на скамью, не своди довольных глаз с еще сырого неба, только что отдавшего земле очередную порцию дождя. С крыши кузовного цеха лениво стекали в железный ящик для окурков последние бурые капли. И звук их, тихий и робкий, сейчас для Сергачева заглушал гомон таксопарка… Вспомнилось лето, отпуск. Собственно, отпуска не было. Сергачев так для себя определил десять дней, что он провел на полевых работах в совхозе «Луч» в июле. Поначалу он старался отбиться от командировки, придумывал разные причины. Но Вохта взял его в оборот, пришлось согласиться… Почти все десять дней шли дожди. Работы в поле были приостановлены… Сергачев целыми днями валялся на жесткой соломенной лежанке у маленького окна в старой деревянной избе и читал книги, раздобытые в сельской библиотеке. Затрепанный «Граф Монте-Кристо», «Дон-Кихот»… Какое это было упоительное время! Хозяйка избы со странным для деревенской жительницы именем Виолетта, женщина лет пятидесяти пяти, работала дояркой. Радуясь молодому постояльцу, она хлопотала у плиты, готовя еду и подбивая Сергачева вообще остаться в деревне. Сватала к своей племяннице-«училке», которая уехала в Сочи, в санаторий…
К вечеру, как правило, дождь прекращался на час-другой. И Сергачев отправлялся в рощу. Мокрые прутья кустарников хлестали о резиновые сапоги, из-под подошв выдавливалась зеленоватая вода… Цок-ш-ш-шлек! Цок-ш-ш-шлек! — пружиня, всхлипывала земля, поросшая буйной изумрудной травой. Идти надо было осторожно — заденешь ветку, и на тебя обвалится поток воды, точно специально поджидавшей неповоротливого гостя. Дышалось легко и чисто. И не было никаких тяжелых дум… Он добирался до линии электропередачи и возвращался в деревню…
Или отправлялся в клуб, где из-за дождя который день крутили одну и тут же длинную индийскую картину. Свет в зале не гасили — многие тут играли в домино, в шашки. Зрители, в основном ребятишки, садились в первых двух рядах, задрав лица. И только девчонки. Мальчишки тузили друг друга в узком проходе, под самым экраном…
Кое-кто из командированных дня через два вернулся обратно в город. А Сергачеву не хотелось. Эта жизнь, простая и спокойная, пришлась ему по душе… А что, если и вправду переехать сюда, работать в совхозе — водители тут были нужны… Жизнь в городе ему тогда казалась бестолковой, неискренней, полной всяких мелких неприятностей, суеты. А здесь люди знали друг друга. Были приветливы и сердечны. Когда Сергачев шел по улице, каждый встречный непременно с ним здоровался — и взрослые, и особенно ребятишки. Их тихое, почтительное «здравствуйте» было наполнено искренней доброжелательностью. И долго они смотрели ему вслед, о чем-то переговариваясь между собой. Возможно, это было лишь свежим впечатлением. Возможно, эти люди в дальнейшем окажутся иными, обычными. Но скорее всего сказывалось неосознанное желание найти где-то другое — новое и доброе…
Как ни странно, в городе, работая таксистом, пропуская сквозь себя мощный поток всевозможной информации, знакомясь, пусть и бегло, со множеством людей, помогая им советом, участвуя, пусть на короткий срок, в их делах, в их жизни, Сергачев больше испытывал чувство одиночества и беспомощности, чем здесь, в деревне, среди совершенно незнакомых ему людей. Вероятно, существует какой-то предел, ограничивающий круг знакомств, когда человек не испытывает чувство потерянности и одиночества. Все, что превышает этот предел, начинает давить на психику, истощает запас неявной энергии. Человек становится неврастеником, пытаясь поспеть за бесконечно расширяющимся кругом. И не поспевает! Ему кажется, что упускает что-то интересное, важное, а на самом деле такое одинаковое и похожее на то, что уже есть, что уже испытано. И это чувство досады за упущенное так портит настроение. Особенно в долгие, не занятые работой дни. И тихая печаль овладевает тобой… И резко, настырно щелкает механизм старинных часов, доставшихся еще от деда, что смотрят на Сергачева со стены из массивной, красного дерева рамки…