Утром Эмин встал рано, очень рано и сильно не в духе. Нафия молчала, не смея произнести ни слова. Полила ему из кувшина, помогла умыться, подала локум, стакан холодной воды, кофе, сама свернула и залепила ему цигарку.
Когда Эмин ушел, Нафия спряталась в свою комнату и в тот день забыла даже полить цветы в саду. До самого вечера, пока Эмин не вернулся, не показывалась.
А Эмин в то утро в лавку не пошел, он пересек Махмуд-бегову махалу ( окрестность поселка; обычно весь род жил в одной окрестности) и направился прямо на окраину города в цыганскую махалу, где возле приземистых глинобитных домишек сотнями копошатся голые ребятишки, смуглые, но светлоглазые, а из домов непрестанно несутся голоса ссорящихся женщин, стук турецкого барабана и лай собак. В одном из таких домиков возле ручья жила цыганка Челебия, известная гадалка, множеству людей она напророчила счастье.
Юным бездельникам, охваченным первой страстью, и молодым, сгорающим от ревности мужьям гадать нетрудно. Скажи то, что им по нраву, подтверди, что предчувствовало их сердце, и они тебе будут благодарны.
Челебия знала, какая у Эмина молодая красавица жена, а перед ней он стоял грустный и озабоченный, для начала этого было достаточно, а уж дальше Эмин сам подскажет.
— Большое у тебя горе, эфенди, сердце то леденеет, то его охватывает огнем.
— Да! — сказал Эмин-ага.
— И все из-за жены, эфенди, все из-за нее!
— Клянусь аллахом, это так!
Челебия уставилась в миску с водой, где плавала нитка, выдернутая Эмином из рукава; она долго смотрела на нитку, наконец намочила руку в воде и стала водить пальцами в воздухе.
— Большое горе у тебя, эфенди, от ревности потерял ты покой... сна лишился... жизнь тебе не мила. Любишь жену, а ее слова кажутся тебе обманом, так, эфенди?
— Правда твоя, все так!
— О-хо-хо, — тянула Челебия, — мужайся, уж такая твоя судьба. Жена тебя не любит, ее околдовали, не любит она тебя.
И еще плела-приплетала Челебия, знала, что Эмин-ага хорошо ручку позолотит, но Эмин больше не слушал. Ему было достаточно и тех нескольких слов, которые подтвердили его сомнения, а раз это произошло и сердце его разбито, даже советы старика отца Хаджи-Агуша уже не могли помочь.
Бедная Нафия! Она видела, что Эмин страшно озабочен и зол, юлой вертелась вокруг него — и польет, и подаст полотенце, и пододвинет скамеечку, и слепит цигарку — но с той ночи Эмин оставался непреклонным, только изредка взглядывал на нее, но сухо, холодно.
Кончилось все тем, что он пригласил в дом отца трех старцев: Хаджи-Этем-эфенди, Йонуз-бега и Исмаил-агу. Хаджи-Агуш оказался бессильным. Он знал тяжелый характер сына, видел, что чем больше он его уговаривает, тем тверже тот становится в своем решении, и отступился — пусть делает, как хочет.
Когда гости напились кофе, Эмин поведал им о своих терзаниях, а в заключение сказал:
— Больше я жить со своей женой не желаю, она меня не любит, она любит другого...
— Подумай еще раз, сынок, еще один раз,— первым начал Хаджи-Агуш.
— Не могу, не могу я больше выносить эту боль, душа выгорела, жизнь не мила, сон нейдет...
— Ну, хорошо, а ты уверен, что у тебя есть соперник?— спросил Йонуз-бег.
— Уверен! — ответил Эмин, — Кого именно она любит, я не знаю, но что не меня — уверен.
— Ладно, ладно, прежде всего давай призовем кого-нибудь из ее родни, чтобы вас помирить,— начал Этем-зфенди.
— Мириться я не намерен, хочу «талаки-селасе».
— «Талаки-селасе»?! — спросил пораженный Хаджи-Агуш, он и не гадал, что Эмин зайдет так далеко.
— Да, «талаки-селасе»!
Хаджи-Агуш немного подумал, погладил бороду и произнес:
— Будь по-твоему, сын мой.
Этем-эфенди, Йонуз-бег и Исмаил-ага хмуро переглянулись, выкурили еще по цигарке, чтоб было время подумать, и Этем-эфенди повторил, обращаясь к Эмину:
— Ты хочешь «талаки-селасе»?
— «Талаки-селасе»! — решительно подтвердил Эмин.
— А знаешь ли ты, что по закону, если муж просто выгоняет жену, он может вернуть ее, когда захочет, а если выгоняет «талаки-селасе», то может ее вернуть лишь в том случае, если ее возьмет второй муж ', а потом выгонит «талаки-селасе».
— Да, знаю!
— Хорошо,— спокойно продолжал Этем-эфенди, — Но если ты об этом пожалеешь, не вздумай обвинять нас.
— Обещаю.
— Тогда отвечай, Эмин! — изменившимся голосом начал Этем-эфенди.— Отпускаешь ты свою жену?
— Отпускаю!
— Отпускаешь жену?
— Отпускаю!
— Отпускаешь жену?
— Отпускаю!
— Отпущена! — заключил Этем-эфенди. — Пусть аллах ей все простит! Но помни: «Если держишь жену, относись к ней честно, если отпускаешь — отпускай великодушно!» — так гласит Коран, и ты, Эмин, поступишь так, как велит наша вера. Что принадлежит ей и что ты ей подарил — все отдай. Не причиняй никакого зла! Тот, кто поступает иначе, поступает против совести!
Бедная Нафия не могла знать, что происходит в гостиной, но сердце у нее замирало...
Она вернулась к отцу, Ибрагим-аге. Клялась, что ни в чем не виновата. Отец ей верил, у него не было причин не верить. Утешал ее, говорил, что все переменится, что он устроит ее счастье, снова выдаст замуж. Когда отец заводил такой разговор, у Нафии пересыхали слезы и она отвечала:
— Не хочу я замуж, я люблю одного Эмина, только его, и если не вернусь к нему, умру от горя!
Чем несчастный Ибрагим-ага мог после этого ее утешить?
Все было правдой: ее выгнали из дому, опозорили, а она продолжала любить его одного, теперь, вдали от него, любила еще сильнее.
А Эмин? Его надеждам на то, что, кончив все разом, сбросив камень с души, он утешится, не суждено было сбыться. Он не находил себе места, снова потерял сон. Какой тут сон, если образ Нафии не давал ему ни на минуту покоя?! Он видел ее в постели, видел в саду, слышал ее голос в соседней комнате, целовал ее подушку, отыскал в шкафу маленькие туфельки, видно, она забыла их взять, то и дело доставал их и разглядывал.