Именно чувство хозяйской ответственности за российскую словесность и заставило
Пушкина взяться за редактуру журнала, хотя под тогдашним надзором идеологической
жандармерии это было нелегко, и с одной стороны Пушкину приходилось срывать
нервы в каждо
33
дневной борьбе с бенкендорфовщиной и булгаринщиной, а с другой стороны
выслушивать упреки некоторых не понимавших его задачи прогрессивных людей того
времени. Но Пушкин взял на себя тяжелое и славное бремя Ивана Калиты —
собирателя национального духа — и с честью вынес это бремя.
Если бы у меня, как в сказке, была возможность воскресить только одного человека,
я воскресил бы Пушкина...
1977
ДА ТУТ И ЧЕЛОВЕК.
не повезло — он был современником Пушкина. Остаться в поэзии, оказавшись
рядом с такой неповторимой личностью, как Пушкин, тоже в своем роде неповторимо.
У Пушкина эмоциональное начало удивительно сливалось с началом философским. И
Тютчев, и Баратынский пошли по другому пути — они ставили мысль на первый план.
Если у Тютчева мысль звучала как определяющая музыкальная нота чувства, Баратын-
ский даже декларировал свою приверженность именно мысли:
Все мысль да мысль! Художник бедный слова!
О жрец ее! тебе забвенья нет;
Всё тут, да тут и человек, и свет,
И смерть, и жизнь, и правда без покрова.
Резец, орган, холст... Счастлив, кто влеком К ним чувственным, за грань их не
ступая. Есть хмель ему на празднике мирском! Но пред тобой, как пред нагим мечом.
Мысль — острый луч! — бледнеет жизнь земная.
Пушкин вместе с трагедиями жизни впитывал и радость, претворяя ее затем в
радость искусства. Бара-гынский сознательно избегал радостен. Он считал, что
осмысление жизни может прийти только через страдания:
Поверь, мой милый друг, Страданье нужно нам.
20
i
Вряд ли, конечно, Баратынский распространял из-бсгновение радостей на свою
личную жизнь. Иногда в нем прорывается светящаяся ниточка понимания милых
прелестей жизни, и тогда стих звучит совсем по-пушкински:
«Не знаю» я предпочитаю Всем тем, которых знаю я.
И все-таки Баратынский останется в русской поэзии не как нечто светящееся, а как
нечто печально мерцающее. Мерцание это, однако, довольно отчетливое, а не нарочито
затуманенное. Баратынский не певец надежд, а поэт обреченности лучших упований.
Но где-то в нем сквозит попытка противодействия обреченности.
Того не приобресть, что сердцем не дано. Рок злобный к нам ревниво злобен. Одну
печаль свою, уныние одно Унылый чувствовать способен.
Для того чтобы понять истоки трагической элегичности Баратынского, не надо
забывать о том, что он переживал разгром декабристского движения и для него
будущее было повешено. В «Послании Дельвигу» Баратынский даже пытался уверить
друга в том, что он «идет вперед с надеждою веселой». Но даже этот эпитет звучит с
какой-то горькой самоиронией, и еще угор-чается, если взглянуть на дату написания —
конец 1821 года. Все мысль да мысль? Но не забудем и случайную обмолвку: «...да тут
и человек...» Когда мысль неравнодушна, когда она — во имя других, мысль ста-
новится формой чувства. Когда читаешь стихи Баратынского, то как будто
заглядываешь в дневник, где ничто не скрыто. Эта безжалостная самоосуждающая
испо-ведальность гораздо возвышенней, чем фанфаронство поэтов, считающих себя
непогрешимыми. Немучающийся человек — явление вообще неестественное. Если
человек счастлив в своей личной жизни, то столько чужих страданий еще бродит по
земле, что абсолютно быть счастливым морально преступно. У Баратынского было не-
обыкновенно развито чувство чужой несчастности, а не только своей. А говоря о себе,
он сомневался даже в собственном таланте:
Мой дар убог, и голос мой негромок...
Впрочем, дальше проявлялась сила преодоления этих сомнений:
Но я живу, и на земле мое Кому-нибудь любезно бытие...
Баратынский мог быть, впрочем, счастлив и при жизни, хотя бы потому, что у него
был такой редкий читатель, как Пушкин, ставивший его выше Парни и Батюшкова. Что
такое вообще негромкий голос? Иногда сказанное вполголоса или даже шепотом может
быть услышано очень далеко во времени, а пустопорожний грохот, который оглушает
уши сегодня, завтра бесследно растворится в Лете.
Баратынский часто боится сильных чувств, потому что опыт многих обманутостей