есть и псевдочитатели, которые могут простоять целую ночь у магазина подписных
изданий только потому, что книги для них — лишь обязательное добавление к меб-
лировке. Почтительно стирая пыль с благородно светящихся, золотящихся корешков
полных собраний классиков, такие псевдочитатели блюдут гениальные страницы в
печально взывающей нетронутости. Казаться интеллигентами ныне хочется всем. Но
главное — это быть, а не казаться. Само понятие «интеллигенция», не
22
смотря на латинский корень, родилось в России и во всех иностранных изданиях
приводится, как правило, прописью. Это понятие окончательно сформировалось
именно в некрасовскую эпоху, впитав в себя культуру лучшей части аристократии
вместе с новыми свежими силами мощно вторгшегося в историю разночинства. Когда
некоторые сегодняшние околоинтеллигенты, дабы выглядеть интеллигентами, играют в
снобизм, им и невдомек, что понятие «интеллигенция» выросло не на оскудевшей
почве изжившей себя элитарности, а на свежевспаханной целине революционного
демократизма. Пушкин — основатель понятия «русский народ». Некрасов—
основатель понятия «русская интеллигенция».
Всей своей поэзией Некрасов сказал, что происхождение и образованность — это
еще не культура. Некрасовская «муза мести и печали» воспитывала культуру
сострадания к униженным и оскорбленным, культуру неравнодушия к бесправным
крестьянам и рабочим, культуру воинствующего презрения к зажравшимся хозяевам
парадных подъездов, культуру ежедневной гражданственности. Не случайно на
похоронах Некрасова после речи Достоевского студенты, среди которых был молодой
Плеханов, кричали: «Выше, выше Пушкина!» Поэтически Некрасов, конечно, не был
выше Пушкина, но он был выше Пушкина исторически, ибо голосом некрасовских
стихов впервые заговорила не только передовая, но и забитая, неграмотная Россия.
Некрасов был первым, кто дал трудящемуся русскому человеку право голоса. В
Некрасове Россия заговорила не витиеватым, стилизованным «под народ» языком, а
языком собственным — сочным в соленой шутке, душераздирающе обнаженным в
своей вековой печали по свободе, изумленно-нежным в своем разговоре с природой.
Когда перечитываешь Некрасова, порой трудно понять, где у него заимствованное из
фольклора, а где собственное, уже давно ставшее в нашем восприятии фольклором.
Лучшие некрасовские стихи о крестьянстве обладают неизъяснимой прелестью тайно
подслушанного и бережно записанного. Да разве можно высосать || I пальца такое:
«Меж высоких хлебов затерялося небогатое наше село. Горе-горькое по свету шлялося
и на нас невзначай набрело». Какая пропасть между некоторыми так называемыми
поэтами-песенниками, и по
п
сегодня отравляющими эфир приторным душком псевдонародности, и этой
могучей, естественно песенной стихией! Впрочем, сам Некрасов когда-то сказал:
«Один славянофил, то есть человек, видящий национальность в охабнях, мурмолках,
лаптях и редьке и думающий, что, одеваясь в европейскую одежду, нельзя в то же
время остаться русским, нарядился в красную шелковую рубаху с косым воротом, в
сапоги с кисточками, в терлик, мурмолку и пошел в таком наряде показывать себя
городу. На повороте из одной улицы в другую обогнал он двух баб и услышал
следующий разговор: «Бона! вона! Гляди-ко, матка,— сказала одна из них, осмотрев
его с диким любопытством.— Глядь-ка, как нарядился! должно быть, иностранец
какой-нибудь!» Вся история русской классики доказывает, что ни один великий
национальный поэт не может быть националистом. Некрасов мог бы сказать и о себе
самом: «Не пощадил он ни льстецов, ни подлецов, ни идиотов, ни в маске жарких
патриотов благонамеренных воров». Официозному лжепатриотизму — или слепому,
или умышленно прищурившемуся, или трусливо глядящему вполглаза — Некрасов
противопоставил ставший моральным принципом русской классики девятнадцатого
века, возвещенный еще Чаадаевым, «патриотизм с открытыми глазами». Некрасов
писал: «Я должен предупредить читателя, что я поведу его по грязной лестнице, в
грязные квартиры, к грязным людям... в мир людей обыкновенных и бедных, каких
больше всего на свете...» Любовь дает право и на горькие упреки тому, кого любишь,