Выбрать главу

по настоянию графа Дмитрия Толстого несколько экземпляров своих книг членам

царской фамилии, за что был отдарен бриллиантовыми перстнями. Эта широко

известная в то время история вызвала в радикальных кругах интеллигенции

раздражение по поводу Никитина, что и отразилось в резких отзывах Чернышевского и

Добролюбова о его стихах. Тем не менее тот же Добролюбов, осуждая «ба-рабанно-

патриотические стихи» Никитина, отмечал, что его произведения «полны истинно-

гуманных идей», и не случайно вместо укоров за «отсутствие геройства» с сочувствием

цитировал «превосходные», по его словам, стихи самого Никитина:

Быть может, жертве заблужденья Доступны редкие мгновенья, Когда казнит она

свой век И плачет, сердце надрывая, Как плакал перед дверью рая Впервые падший

человек.

Никитин как человек и поэт был лишь временной жертвой заблуждений, но в целом

его художническая Дорога освещена непрестанным светом боления за простого

человека, а вовсе не за тех, кто дарил ему перстни. Блеск этих перстней не ослепил

Никитина, а многострадальный свет крестьянской лучины остался для Него навсегда

путеводным. От противоречий с передопой интеллигенцией Никитин глубоко страдал,

ибо его поэзия стала «предметом злых острот, и клеветы, и торга». Цитирую

полностью великолепное, некрасов-I кой гневной силы исполненное стихотворение

«Сплетня»;

55

ОГРОМНОСТЬ И БЕЗЗАЩИТНОСТЬ

срвое, что возникает при имени «Маяковский»,— это чувство его огромности.

Однажды после поэтического вечера к усталому, взмокшему от адовой работы

Маяковскому сквозь толпу протиснулась задыхающаяся от волнения студентка.

Маяковский на сцене казался ей гигантом. И вдруг студентка увидела, что этот гигант

развертывает крошечную прозрачную карамельку и с детской радостью засовывает ее

за щеку. У студентки вырвалось: «Вла-дим Владимыч, вы, такой огромный, и — эту

карамельку?» Маяковский ответил рокочущим басом: «Что же, по-вашему, я

табуретами должен питаться?»

Своей огромностью Маяковский заслонял свою беззащитность, и она не всем была

видна — особенно из зрительного зала. Только иногда прорывалось: «Что может

хотеться этакой глыбе? А глыбе многое хочется... Ведь для себя не важно — и то, что

бронзовый, и то, что сердце — холодной железкою. Ночью хочется звон свой спрятать

в мягкое, в женское...» или «В какой ночи бредовой, недужной, какими Голгофами я

зачат, такой большой и такой ненужный?» Иногда тема никому не нужной огромности

доходила чуть ли не до самоиздевательства: «Небо плачет безудержно звонко, а у

облачка — гримаска на морщинке ротика, как будто женщина ждала ребенка, а бог ей

кинул кривого идиотика». Впоследствии Маяковский тщательно будет избегать

малейшей обмолвки о собственной беззащитности и даже громогласно похвастается

тем, что вы

31

бросил гениальное четверостишие: «Я хочу быть понят родной страной, а не буду

понят — что ж, по родной стране пройду стороной, как проходит косой дождь» — под

тем предлогом, что «ноющее делать легко». На самом деле Маяковский, видимо, любил

это четверостишие и хотел зафиксировать его в памяти читателей хотя бы таким,

самонасмешливым способом. Почему же Маяковский так боялся собственной

беззащитности, в противовес, скажем, Есенину, чьей силой и являлось исповедальное

вышвыривание из себя своих слабостей и внутренних черных призраков? Есенин —

замечательный поэт, но Маяковский — огромнее, поэтому и его беззащитность —

огромнее. Чем огромней беззащитность, тем огромней самозащита. Маяковский

был вынужден защищаться всю жизнь от тех, кто был меньше его,— от литературных и

политических лилипутов, пытавшихся обвязать его, как Гулливера, тысячами своих

ниток, иногда вроде бы нежно-шелковыми, но до крови впивавшимися в кожу. Великан

Маяковский по-детски боялся уколоться иголкой — это было не только детское

воспоминание о смерти отца после случайного заражения крови, но, видимо,

постоянное ощущение многих лилипутских иголок, бродивших внутри его

просторного, но измученного тела. В детстве Маяковский забирался в глиняные

винные кувшины — чури — и декламировал в них. Мальчику нравилась мощь

резонанса. Маяковский как будто заранее тренировал свой голос на раскатистость,

которая прикроет мощным эхом биение сердца, чтобы никто из противников не