Лермонтов называли «чернью», было в генетическом коде Маяковского. Маяковский на
собственном опыте понял, что, несмотря на социальные катаклизмы, чернь умеет хитро
мимикризи-роваться и выживать. До революции эту духовную чернь он называл
буржуями, а после революции — «новоявленными советскими помпадурами»,
«прозаседавшимися». Третий мощный источник гражданственной силы Маяковского
— это Некрасов. Маяковский отшучивался, когда его спрашивали о некрасовском
влиянии: «Одно время интересовался — не был ли он шулером. По недостатку
материалов дело прекратил». Но это было только полемической позой. Вслушайтесь в
некрасовское: «Вы извините мне смех этот дерзкий. Логика пиша немножко дика. Разве
для вас Аполлон Бельве-Дерский хуже печного горшка?» Не только интонация, Но
даже рифма «дерзкий — бельведерский» тут маяков-
61
екая. А разве может быть лучше эпиграф к «Облаку в штанах», чем некрасовское:
«От ликующих, праздно болтающих, обагряющих руки в крови уведи меня в стан
погибающих за великое дело любви!»?
Итак, бунтарь против традиционности на самом деле стал главным наследником
этой великой троицы русской классической поэзии. Маяковский не разрушал стен дома
русской поэзии — он только сдирал с этих стен безвкусные обои, ломал перегородки,
расширял комнаты. Маяковский был результатом традиций русской литературы, а не их
ниспровержением. Не случайно он сам так был похож на стольких литературных
героев, представляя собой конгломерат из Дубровского, Безухова, Базарова и
Раскольникова. Маяковский от-чаяно богохульствовал: «Я думал — ты всесильный бо-
жище, а ты недоучка, крохотный божик». Но его взаимоотношения с богом были
гораздо сложнее, чем это могло показаться на первый взгляд. Все первые произведения
Маяковского пересыпаны библейскими образами. Логическое объяснение простое —
когда юный Маяковский сидел в тюрьме, одной из разрешенных книг была Библия.
Парадокс заключался в том, что Маяковский восставал против бога с оружием библей-
ских метафор в руках. Впрочем, революционные идеи часто вступали в противоборство
с лицемерием клерикализма именно с этим оружием.
В сатирах Маяковского, без которых он непредставим, проглядывает опять-таки
озорной почерк Пушкина— автора «Сказки о попе и работнике его Балде», крыловская
разговорная раскованность и ядовитая ироничность Саши Черного (особенно в
новосатириконов-ском периоде работы Маяковского). Однако последнее влияние не
стоит преувеличивать — слишком большая разница в масштабах дарований.
Из мировой литературы Маяковскому близки Данте, Сервантес, Рабле, Гёте.
Маяковский дважды проговаривается о Джеке Лондоне, с чьей судьбой у него была
трагическая связь. Строчка о химерах собора Парижской богоматери наводила на
мысль о Гюго. Ранний Маяковский называл себя «крикогубым Заратустрой
сегодняшних дней». Это нельзя принимать на полную веру, так же как эпатирующую
жестокость строк: «Я люблю смотреть, как умирают дети» или: «Никогда
G2
ничего не хочу читать. Книги — что книги!» Великий писатель не может не быть
великим читателем. Маяковский прекрасно знал литературу, иначе бы великого поэта
Маяковского не было. В Ницше Маяковского привлекала, конечно, не его философия,
которая затем была уродливо экспроприирована фашизмом, но сила его поэтических
образов. Перед первой мировой войной среди развала и разброда, среди анемичного
оккуль-Тизма Ницше казался многим русским интеллигентам бунтарем против
духовной крошечности, против нравственного прозябания, против обуржуазивания
духа. Но если Ницше видел в войне очищение застоявшейся крови человечества, то
Маяковский, несмотря на краткий взрыв ложного патриотизма в начале первой миро-
вой войны, стал первым в России антивоенным поэтом. Многие поэты с исторической
неизбежностью еще час-гично находились в плену гусарской романтизации войны.
Маяковский, по законам новой исторической не-и i fie ж н ости, вырвался из этого
плена. Приехавший в Россию и пытавшийся проповедовать красоту войны Ма-рпнетти
получил непримиримый отпор от своих, казалось бы, собратьев — русских футуристов.
Безответственному сверянинскому: «Но если надо — что ж, отлично! Коня!
Шампанского! Кинжал!» — Маяковский противопоставил кровоточащее: «В