озлобления, в своей дневниковой книге «Окаянные годы» карикатурно изобразил
Маяковского как распоясавшегося «грядущего хама». Есенин, которого постоянно
ссорили с Маяковским окололитературные склочники, написал под горячую руку: «А
он, их главный штабс-маляр, поет о пробках в Моссельпроме». Сельвинский,
сравнивая уход Маяковского из «Лефа» с бегством Толстого от Софьи Андреевны,
доходил до прямых оскорблений: «Его (Толстого. — Е. Е.) уход был взрывом плотин, а
ваш — лишь бегством с тонущих флотилий. Он жизнью за свой уход заплатил, а вы хо-
тите — чтоб вам заплатили». Даже Кирсанов, введенный Маяковским за руку в поэзию,
и тот во время ссоры с учителем допустил явный некрасивый намек на него в
стихотворении «Цена руки», о чем, вероятно, сожалел всю жизнь. Вышла целая книжка
Г. Шенгели «Маяковский во весь рост» издевательского характера. Бойкот писателями
выставки Маяковского, выдирка его портрета из журнала «Печать и революция»,
запрещение выезда за границу, беспрестанное отругивание на выступлениях — все это
было тяжело, все это по золот-
65
35
пику и собиралось в смертельную свинцовую каплю. Маяковский был не таким по
масштабу поэтом, чтобы уйти из жизни только из-за того, что «любовная лодка
разбилась о быт». Причина была комплексной. Но помимо трудностей внешних была
огромная, нечеловеческая усталость не только от нападок, но от того невероятного
груза, который Маяковский сам взвалил себе на плечи. Маяковский надорвался. Если
про Блока говорили, что он «умер от смерти», то Маяковский умер от жизни. История
литературы не знает ни одного примера, когда бы один поэт столько сам взял на себя.
«Окна РОСТА», реклама, ежедневная работа в газете, дискуссии, тысячи публичных
выступлений, редактура «Лсфа», заграничные поездки — все это без единого дня
отдыха. Это был героизм Маяковского и его смерть. К революции Россия пришла с
семьюдесятью процентами неграмотного населения. Чтобы стать понятным массам,
Маяковский сознательно упрощал свой стих, «становясь на горло собственной песне».
Великий лирик, гений метафор, не гнушаясь никакой черной работой, писал: «В нашей
силе — наше право. В чем сила? В этом какао». «Раз поевши макарон, будешь навсегда
покорён». «Стой! Ни шагу мимо! Бери сигареты «Прима»!» «Товарищи, бросьте
разбрасывать гвозди на дороге. Гвозди многим попортили ноги». «В ногу шагая, за
рядом ряд, идет к победе пролетариат!» «Ткачи и пряхи, пора нам перестать верить
заграничным баранам!» «С помощью Резинотреста мне везде сухое место». «Пароход
хорош. Идет к берегу. Покорит наша рожь всю Америку». Маяковский сам осознавал
временность своих агиток: «Умри, мой стих, умри, как рядовой, как безымянные на
штурмах мерли наши». В этих строках и горечь, и гордость,— и то и другое — с
полным основанием. Ни один поэт добровольно не принес революции столько жертв,
как Маяковский,— он пожертвовал даже своей лирикой. В этом величие Маяковского и
его трагедия. Агитработа Маяковского никогда не была ни политической спекуляцией,
ни просто халтурой ради денег, как его в этом часто обвиняли. Маяковский был
первым социалистическим поэтом первого социалистического общества. Статус поэта
в этом обществе еще не был никем определен.
66
Маяковский хотел присоединить поэзию к государству. Он хотел, чтобы в новом
обществе необходимость ПОЭЗИИ была приравнена к необходимости штыка, защи-
щающего революцию, к необходимости завода, вырабатывающего счастье. Он хотел,
чтобы поэзия грохотала на эстрадах и стадионах, гремела по радио, кричала с
рекламных щитов, призывала с лозунгов, воинствовала в газетах, вещала даже с
конфетных оберток. Такой призыв к слиянию поэзии и государства вызывал сомнение в
честности намерений поэта не только у врагов советской власти, но и у многих
интеллигентов, приветствовавших революцию, однако считавших, что поэзия должна
быть государством в государстве. «Отдам всю душу Октябрю и Маю, но только лиры
милой не отдам»,— писал Есенин. Пастернак выдвигал свою особую позицию поэта в
эпоху социальных потрясений: «Мы были музыкой во льду. Я говорю про всю среду, с
которой я имел в виду сойти со сцены, и сойду... Гощу — Гостит во всех мирах высокая
болезнь». Творчество и Есенина, и Пастернака преодолело задан-ность их собственных