деклараций — и Есенин не пожалел для революции собственной «милой лиры», и Пас-
тернак оказался в революции не «гостем», а глубоко неравнодушным свидетелем,
сказав устами лейтенанта Шмидта: «Я знаю, что столб, у которого я стану, будет
гранью двух разных эпох истории, и радуюсь нзбра-ныо». Но если с Есениным и
Пастернаком так произошло помимо их воли, то у Маяковского вся его воля с первых
дней революции была направлена на слияние с ней. «Я всю свою звонкую силу поэта
тебе отдаю, атакующий класс!» Отношение Маяковского к поэзии как к
государственному делу было исторически непривычно— ведь на протяжении стольких
лет лучшие поэты России вели борьбу против государства, хотя в них была тоска по
тому времени, когда гражданственность сольется с государственностью. В некоторые
умы закрадывалось подозрение: а может быть, то, что делает Маяковский,— это
придворная поэзия, только при красном дворе? Но зарифмованный подхалимаж
придворной Поэзии всегда зижделся на корыстолюбивой лести. Этого в Маяковском
никогда не было и не могло быть, ибо революционность и подхалимаж несовместны.
*И я, как весну человечества, рожденную в трудах и
67
в бою, пою мое отечество, республику мою!» — это не лесть, а любовь, причем не
случайная, а выстраданная. «Страны, где воздух как сладкий морс, бросишь и мчишь,
колеся, но землю, с которой вместе мерз, вовек разлюбить нельзя». Патриотизм
Маяковского был не просто патриотизмом земли, но и патриотизмом идеи. Ради этой
идеи, а не корысти ради, он и вел постоянную кампанию за тотальную утилитарность
поэзии. На этом он потерял многое — ведь в любой утилитарности искусства есть
предварительная обреченность. Маяковский временный иногда побеждал Маяковского
вечного. Но даже если ото всей агитработы вечным осталось лишь ее гениальное
определение: «Поэт вылизывал чахотки-ны плевки шершавым языком плаката», и тогда
это временное оправданно. Маяковский стал основателем новой, социалистической
гражданственности. Ошибки его опыта не надо повторять, но не надо забывать его
победы. Маяковский вечный победил Маяковского временного. Но без временного
Маяковского не было бы Маяковского вечного.
Существует примитивная теория, имеющая хождение на Западе: Маяковский
дореволюционный — поэт протеста, Маяковский послереволюционный — поэт-кон-
формист. Фальшивая легенда. Не было Маяковского нн дореволюционного, ни
послереволюционного — существует один неделимый революционный Маяковский.
Маяковский всегда оставался поэтом протеста. Его утверждение молодой
социалистической республики — это тоже протест против тех, кто ее не хотел
признавать. Поэзия Маяковского — это никогда не прекращавшийся протест против
того, что «много всяких разных мерзавцев ходит по нашей земле и вокруг». Моральное
право бороться с зарубежными мерзавцами Маяковский честно завоевал своей
постоянной борьбой с мерзавцами внутренними. Еще в двадцатых он писал: «Опутали
революцию обывательщины нити. Страшнее Врангеля обывательский быт. Скорее
головы канарейкам сверните, чтобы коммунизм канарейками не был побит!» Разве
можно автора «Прозаседавшихся», «Бюрократиады», «Фабрики бюрократов», «Клопа»,
«Бани» назвать конформистом?
Производственные издержки Маяковского велики, но упреки, направленные в
прошлое,— схоластика. Имита
36
ция поэтического метода Маяковского безнадежна, потому что этот метод был
продиктован историей в определенный переломный период. Сейчас нам не нужны
агитки на уровне политического ликбеза. Мы выросли из многих стихов Маяковского,
но до некоторых еще, может быть, не доросли.
И порой кажется, что вовсе не из прошлого, а из еще туманного будущего
доносится его голос, подобный басу пробивающегося к нам парохода:
слушайте. товарищи потомки. , .
1978
стихи
НЕ МОГУТ БЫТЬ БЕЗДОМНЫМИ..
к
» огда кончается материнская беременность нами, начинается беременность нами
— дома. Мы еще не совсем родились, пока барахтаемся в его деревянном или
каменном чреве, протягивая свои еще беспомощные, но уже яростные ручонки к вы-
ходу— из дома. Вместе с чувством крыши над головой возникает тяга — к двери. Что
там, за ней? Пока мы учимся ходить внутри дома, мы все еще не родились. Наш
первый крик, когда мы спотыкаемся неумелыми ножонками о камни вне дома, — это