надменное: И все — равно, и все — едино...
38
I
И вдруг попытка издевательства над тоской по ро-днне беспомощно обрывается,
заканчи|,аясь гениальным по своей глубине выдохом, переворачиваю1ЦИМ весь смысл
стихотворения в душераздираЮщую трагедию любви к Родине:
Но если по дороге — куст Встает, особенно — рябина
И все. Только три точки. Но в этих точках — мощное, бесконечно продолжающееся
во времеНН) немое признание в такой сильной любви, на какую неспособны тысячи
вместе взятых стихотворцев, пиШуших не этими великими точками, каждая из которцх
как капля кро-I,и, а бесконечными жиденькими словамм псевдопатрио-шческие
стишки. Может быть, самыц высокий патриотизм— он именно всегда таков: точками, а
Нс пустыми словами?
И все-таки любовь к дому, — но через подвиг бездомности. Таким подвигом была
вся жизнь Цветаевой. Она и в доме русской поэзии, раздельном на гостиные, салоны,
коридоры и литературные Кухни, не очень-то уживалась. Ее первую книжку «вечерний
альбом» похвалили такие барды, как Брюсов., Гумилев, считавшиеся тогда
законодателями мод, н похвалили с некоторой снисходительностью, прикрывавшей
инстинктивную опаску. От еще совсем юнй Цветаевой шел тревожный запах огня,
угрожающего внешней налаженности этого дома, его перегородкам, кОТОрЫе легко
могли воспламениться. Цветаева недаром СравНила свои стихи с «маленькими
чертями, ворвавшимися в святилище, где сон и фимиам». Она, правда, не Доходила до
такого сознательного эпатажа, как футуристы, призывавшие сбросить Пушкина с
парохода современности. Но однако же услышать от двадцатилетней девчонки такие
самонадеянные строки, как, например
Разбросанным в пыли по магазимам (Где их никто не брал и не Серет!) Моим
стихам, как драгоценна винам, Настанет свой черед—
было не совсем приятно поэтам, уверенным в драгоценности стихов только из
собственного винограда. В ней было нечто вызывающее, в этой Девчонке. Вся поэзия,
73
например, Брюсова, была как аккуратно обставленная полумузейная гостиная в
Доме Поэзии.
А поэзия Цветаевой не могла быть ни вещью в этом доме, ни даже комнатой — она
была вихрем, ворвавшимся в дом и перепутавшим все листочки эстетских стихов,
переписанных каллиграфическим почерком. Впоследствии Цветаева скажет: «Всему
под небом есть место — и предателю, и насильнику, и убийце, а вот эстету — нет! Он
не считается, он выключен из стихии, он — нуль». Цветаева, несмотря на свой
кружевной воротничок недавней гимназистки, явилась в Дом Поэзии как цыганка, как
пушкинская Мариула, с которой она любила себя сравнивать. А ведь цыганство — это
торжествующая над домовитостью бездомность. Уже в первых цветаевских стихах
была неизвестная доселе в русской женской поэзии жесткость, резкость, впрочем,
редкая и даже среди поэтов-мужчин. Эти стихи были подозрительно неизящны.
Каролина Павлова, Мирра Лохвицкая выглядели рядом с этими стихами как рукоделие
рядом с кованым железом. А ведь ковали-то еще совсем девичьи руки! Эстеты
морщились: женщина-кузнец — это неестественно. Поэзия Ахматовой все-таки была
более женственна, с более мягкими очертаниями. А тут — сплошные острые углы!
Цветаевский характер был крепким орешком — в нем была пугающая воинственность,
дразнящая, задиристая агрессивность. Цветаева этой воинственностью как бы искупала
сентиментальную слюнявость множества томных поэтессочек, заполнявших в то время
своей карамельной продукцией страницы журналов, реабилитируя само понятие о
характере женщин, показывая своим примером, что в этом характере есть не только
кокетливая слабонервность, шармирующая пассивность, но и твердость духа, и сила
мастера.
Я знаю, что Венера — дело рук, Ремесленник, — я знаю ремесло.
В Цветаевой ничего не было от синечулочного суфражизма — она была женщиной
с головы до пят, отчаянной в любви, но сильной и в разрывах. Мятежни-чая, она иногда
признавала «каменную безнадежность всех своих проказ». Но — независимостью
всего своего творчества, своего жизненного поведения она как еще
74
никто из женщин-поэтов боролась за право женщин иметь сильный характер,
отвергая устоявшийся во многих умах женский образ женственности, саморастворения
в характере мужа или любимого. Взаиморастворение двоих друг в друге — это она