Поэтому выглядят почти реалиями лукавые сказки Антокольского, где поэт и Зоя
встречают в Париже двадцатых годов Вийона, где на похоронах Гоголя плачет
Хлестаков, где русский гуляка Ульян Копьетряс застолм ничает с Шекспиром.
Антокольский воспитал несколько поколений русских; поэтов. Но никогда ни для
кого из нас он не был ни добреньким Савельичем, ни устрашающим мэтром с
дидактически подъятым перстом. Он всегда был и оста! ется ровесником всех
входивших и входящих в литературу поэтов — может быть, только чуть их помудрей.
Блажен мастер, который может сказать себе в утешение: «Моя жизнь продолжается
в других». Но более блажен тот, кто может сказать так: «Моя жизнь продолжается в
других, но и я сам продолжаюсь».
1973
ПОД КУПОЛОМ И НА ЗЕМЛЕ
Г оду в сорок пятом я, тогда еще мальчишка, на вечере одного стихотворения
впервые увидел и услышал Семена Кирсанова. Когда его объявили, раздались какие-то
особенные аплодисменты, аплодисменты, заранее улыбающиеся, я сказал бы —
предвкушающие аплодисменты. Действительно,то, Что до этого было просто чтением
стихов, превратилось н зрелище. Уже седеющий хохолок, сохранивший юношескую
петушиность, взметнулся над трибуной, руки фокусника начали делать какие-то
летательные движения, словно рассыпая невидимые цветы и карты, г Ii30 рта, как за
шариком шарик, запрыгали веселые, звонкие слова:
Повстречательный
есть падеж,
узнаватсльнын
есть падеж, полюбнтельный,
обнимательный, целовательный есть падеж.
Это была особая стихия — стихия ярмарки, стихия цирка, нарушавшая общую
несколько чопорную атмо-I феру и поэтому так щедро вознагражденная уже заранее
аплодисментами и непрекращающимися вызовами
после.
Председатель вечера с повышенной нервозностью за нюнил в колокольчик, чем,
естественно, вызвал еще Больший*взрыв энтузиазма.
64
Публика состояла главным образом из людей, только что вернувшихся из огня и
крови Великой Отечественной, но в каждом человеке где-то прячется ребенок, и стихи
Кирсанова радовали детей, спрятанных внутри взрослых слушателей, как бы вовлекая
их в полузабытые игры.
Цирк может быть и низкопробным, и первоклассным, а это был цирк высокого
уровня, заряжающий своим ритмом и ослепляющий разноцветным фейерверком. Какое
великолепное звуковое зрелище, например, такие стихи:
Сквозь плакаты, билеты,
номера, —
веера, эполеты, веера... Поворачивая черный бок,
поворачивался черный бык.
Или:
Перьями,
павами,
первыми парами... Из-ПОД бровей жар глаз! Зала-то!
Зала-то!
Золотом залита. Только с тобой весь вальс!
Это стихи-феерия, стихи-вольтижировка, стихи-жонг-ляж. Я не думаю, что
перенесение цирковых приемов в поэзию зазорно,— ведь мы свыклись, например, с
приемами кинематографического монтажа в литературе. Любой жанр может быть
коктейлем всех жанров, но только при вкусовой сочетаемости ингредиентов. Иногда
вкус изменял Кирсанову, и это раздражало, рождало недоверие к его работе в целом. Но
застывшее представление о живом и, следовательно, развивающемся поэте так же
близоруко, как близоруко, однажды занеся фарватер реки в лоцию, считать, что русло
реки всегда будет соответствовать прежней топографии.
В поэзию Кирсанова ввел за руку Маяковский. Ему нравилось многое в Кирсанове,
и в минуты хорошего настроения Маяковский цитировал:
...яичницы ромашка на сковороде.
Кирсанов писал
Я счастлив, как зверь,
до ногтей, до волос, я радостью скручен,
как вьюгой, что мне с командиром
таким довелось шаландаться по морю
юнгой.
Время дружбы с Маяковским, конечно, огромное счастье Кирсанова, но —
впоследствии — это и драма, ибо его имя начали порой связывать с именем Маяков-
ского, предъявляя к Кирсанову требования, несовместимые ни с масштабом, ни с
характером его дарования.
Если Маяковский проходил по строчечному фронту, где стихи стояли свинцово-
тяжело, готовые и к смерти, и к бессмертной славе, то стихи Кирсанова напоминали
бравурный парад-алле акробатов, воздушных гимнастов, канатоходцев, коверных.
Слова делали сальто-мортале, перепрыгивали с трапеции на трапецию, балансировали
на слабо натянутой проволоке, давали друг другу звонкие, но не опасные пощечины. В