приводит к самоочищению. Понятие смерти, кажущееся в юности абстракцией, вдруг
оборачивается реальностью, и становится .страшно, что после тебя останутся лишь
твои маски, а не твое истинное лицо. Поэт живет, отражаясь в тысячах зеркал: в чьих-
то глазах, в окнах домов и трамваев, в надраенных трубах траурных оркестров, в
столовых ножах на банкетах, но был ли он сам зеркалом мира и нелицеприятным зер-
калом самого себя? Или он был похож на зеркало в комнате смеха, где отраженное им
уродство выглядело как красота, а трагическое лицо эпохи — как гогочущая рожа
скомороха? Или он был декоративной тканью, наброшенной на зеркало?
И с зеркалами так бывает... (Как бы свидетель
не возник!)
124
Их где-то,
может,
разбивают, чтоб правду выкрошить из них?
II появляется горькая, мужественная нота трезвого понимания собственной
долголетней боязни быть зерка* ЛОМ эпохи и самого себя:
Я же знаю, что вижу и лгу сам себе и что все непохоже! А вот шоры сорвать
не могу,
так срослись с моей *
собственной кожей.
Поэт горько улыбается:
Я бродячий фокусник...
II признается, раскрывая секреты иллюзиона:
У меня в руках никакого голубя, никаких монет — только пальцы голые, между
ними — / нет
пи ковра, ни веера, ни глотков огня... Только мысль —
чтоб верила публика — в меня!
Опасно, если сам фокусник уже перестает отличать реальности от создаваемых им
самим иллюзий. Ощущение этой опасности явственно звучит в великолепном
стихотворении «Цветок»:
О бьющихся на окнах
бабочках подумал я — что разобьются, но долетят и сядут набожно на голубую розу
блюдца.
И. далее — уже прямо о такой поэзии, которая ставит иллюзии выше реалий:
Она уверена воистину с таинственностью чисто
женской,
68
что только там —
цветок единственный, способный подарить блаженство.
Поэт предупреждает, чем этот самообман кончается:
Храня бесстрастие свое, цветок печатный
безучастен к ее обманчивому счастью, к блаженству ложному ее.
Дни, отданные «ложному блаженству», как бесплотные птицы «никударики»,
выпархивают из рук и бесследно тают, обращаясь в ничто:
Время тянется и тянется, люди смерти не хотят, с тихим смехом:
— Навсегданьица! — никударики летят...
Никударики,
куда же вы? Мне за вами? В облака? Усмехаются:
— Пока живи, пока есть еще «пока».
Искусство — это попытка победить смерть, исчезновение. Но смерть — жестокая
реальность, и с реальностью нельзя сражаться иллюзорным веером, иллюзорными
глотками огня. И на смену атрибутам фокусника спасительно приходят реалии бытия,
реалии чувств:
Хоть бы эту зиму выжить, пережить хотя бы год, под наркозом, что ли,
выждать
свист и вой непогод...
И в саду, который за год выше вырос опять, у куста, еще без ягод, постоять,
подышать.
А когда замрут навеки оба бьющихся виска, пусть положат мне на веки два
смородинных листка.
126
Стихотворение «Отец» потрясает своей обнаженностью:
Мне снилось,
что я мой отец, что я вошел ко мне
в палату,
принес судок
домашних щец, лимон и плитку шоколаду.
Жалел меня,
н круглый час внушал мне мужество и бодрость, и оказалось, что у нас теперь один
и тот же
возраст.
Он — я
в моих ногах стоял, ворча о методах леченья, хотя уже —
что он, что я, утратило свое значенье.
Самый красивый печатный цветок на фарфоровом блюдце не может так тронуть,
как запыленный репей, С трудом разгибающийся после проехавшего по нему
тележного колеса. Иллюзии могут давать только иллюзорную силу и только реалии —
реальную. И какая реальная сила, помогающая в борьбе с болезнью, со смертью,
звучит в таких стихах Кирсанова:
Из всех известных чувств сегодня,
/ ставши старше,
я главного хочу — полнейшего бесстрашья — перед пустой доской неведомого
завтра, перед слепой тоской внезапного инфаркта, перед тупым судьей, который лжи
поверит, и перед злой статьей разносною,
и перед фонтаном артогня, громилою с кастетом и мчащим на меня грузовиком без
света!
Эти стихи, как и мечтал об этом Кирсанов, воистину спешат скорой помощью к
стольким людям на земле,
69
да и к самому поэту. И разве не победа над смертью, над исчезновением такие