деревне,— это: «И осуждающие взоры спокойных загорелых баб». Тем не менее Ахма-
това прекрасный поэт. Все это так, и незачем, да и невозможно сделать Роберта
Рождественского Кольцовым, Вознесенского — Есениным, а Беллу Ахмадули-IIу _
Твардовским. Однако страна, где более тридцати процентов населения занимаются
крестьянским трудом, не может позволить себе роскошь изымания темы крестьянской
души из своей литературы, хотя и нельзя сводить всю литературу только к этой теме.
После многих по достоинству канувших в Лету «пейзанских» потемкинских фильмов,
романов и стихов о деревне, слава богу, появилась настоящая хорошая сельская проза:
143
начало ее возрождения положил именно поэт — Александр Яшин, за что ему
вечная память. Солоухин надписал прекрасную книгу «Владимирские проселки».
Затем появились такие имена, как В. Шукшин, Ф. Абрамов, В. Белов, В. Астафьев, В.
Распутин, С. Залыгин и многие другие. В поэзии что-то провисало, чего-то не хватало,
несмотря на значительные достижения в области, так сказать, «модернизации
производства». Поэзия уже даже заговорила об угрозе «роботизации», и, возможно,
пророчески, по проблема живого колоса оставалась как бы за сценой, с которой
читаются стихи. Необходимо было восполнение новым поэтическим именем, и поэзия
помогла сама себе, выдохнув стихи Николая Рубцова.
Впервые я увидел его лет пятнадцать тому назад в редакции «Юности», куда он
принес свои стихи, которые мы сразу напечатали. «Я весь в мазуте и в тавоте, зато
работаю в тралфлоте». Был он худенький, весь встопорщенный, готовый немедля
защищаться от ожидавших обид, в потертом бушлатике, с шеей, обмотанной шарфом,
за что его и прозывали «Шарфик». Показал он и другие стихи, к сожалению до сих пор
не напечатанные и, возможно, затерявшиеся. Это были стихи о разбитном, нагловатом
радиокорреспонденте, приехавшем в деревню и сующем микрофон в рот усталому,
наработавшемуся пахарю. Запомнились кричащие, наполненные болью строки: «Тянут
слово, тянут слово, тянут слово из мужика!» Поразили меня тогда и стихи «Добрый
Филя»: «Мир такой справедливый, даже нечего крыть... Филя, что молчаливый? А об
чем говорить?»
Признание к Рубцову пришло не сразу. Характер у него был нелегкий — он как
будто весь состоял из острых углов, и многие были недовольны этим характером.
Рубцов не умел казаться хорошим человеком — он им был. Разве может плохой
человек написать такие нежные строки:
В горнице моей светло — это от ночной звезды. Матушка возьмет ведро, молча
принесет воды.
Или:
Но однажды я вспомню про клюкву, Про любовь твою в сером краю,
144
И пошлю вам чудесную куклу, Как последнюю сказку свою, Чтобы девочка, куклу
качая. Никогда не сидела одна: «Мама, мамочка! Кукла какая — И мигает, и плачет
она».
В своем морячестве Рубцов не потерял чувства род-НОЙ вологодской земли, она,
эта земля, жила и дышала на его груди внутри невидимой ладанки. Он не утратил это
чувство и оказавшись в другом, не менее трудном — то обманчиво легкозыбистом, то
укачивающем до кишок навыворот — сложном мире большого города, где так просто
разбиться о скалы, если хоть на миг выпустить штурвал из рук. «Звезда родных полей»
светила ему сквозь все неоновые рекламы. Но приобщение к городу не только ложные
маяки неоновых реклам, это и пристань культуры, к которой запоздало, но именно
поэтому так жадно рвался Рубцов. У него нигде не найдешь так называемых
«городоненавистнических» стихов, которыми иногда щеголяют стихотворцы, изоб-
ражающие из себя защитников «устоев» Руси. Лишь иногда у Рубцова вырывалось, как
вздох:
Ах, город село таранит! Ах, что-то пойдет на слом! Меня все терзают грани меж
городом и селом.
Некоторые молодые, стремящиеся подражать Есенину, а сейчас и Рубцову, с
безосновательной высокомерностью, свойственной недостаточно духовно грамотным
людям, пытаясь «выдать» так называемые стихи «от аемли», искусственно
отворачиваются от достижений Жак и отечественной, так и мировой культуры, чтобы
им «ничто не мешало». Насколько мне известно, куль-fry Р а еще никому не помешала.
Есенин вовсе не был таким необразованным человеком, как это приписывали ему
сомнительные легенды. Насколько я помню Рубцова, он читал больше, чем, может