сперва!
Презрение профессионала к дилетантам. Что ж, оправданное презрение...
Этот город, как колокол-сплетник, Всюду радость мою раззвонил, Чувств моих не
жалея последних, Клокотал, выбивался из сил. Волю дал этот город злословью, Этот
колокол невечевой Над моею последней любовью Усмехался ухмылкой кривой.
Ненависть к соглядатаям, к сплетникам, превращающим чужую трагедию в
собственное садистическое раз* влечение. Что ж, оправданная ненависть.
Набравшись вдоволь светскости и силы, Допив до дна крепленое вино,
Артельщики, завмаги, воротилы Вернулись на Столешников давно.
Что ж, оправданное раздражение, хотя этот адрес можно было бы укрупнить.
А вот уже блестящий гротесковый монолог завмагов от искусства:
В жизни века наметилась веха Та, которую век предрекал: Ремонтируем комнату
смеха — Выпрямляем поверхность зеркал. ...Пусть не слЦКом толпа веселится,
Перестанет бессмысленно ржать, — Современников доблестных лица Никому не
дадим искажать!
Написано резко, с ядовитой безжалостностью. Что ж, и это оправдано. И все же
если адрес самобезжалостности у Межирова всегда точен, то адрес его
безжалостности, направленной вовне, иногда весьма расплывчат и поэтому
двусмыслен. Таковы стихи о мастере, в ужасе наблюдающем поведение «буратин, мат-
решек и петрушек», сделанных его руками. Тема разве
171
лишь для легкого бурлескного проигрыша по клавишам, а вовсе не для
трагического нажатия на педали неуместного в данном случае погребального органа:
Пахнет миндалем, изменой, драмой: Главный Буратнно — еретик, Даже у игрушки
самой-самой Дергается веко — нервный тик.
На ручонках у нее экземой Проступает жизни суета. Драмой пахнет, миндалем,
изменой, Приближеньем Страшного Суда.
Тут невольно вырывается: «Мне бы ваши заботы, учитель!» Кукольные враги, и
ужас какой-то кукольный. Если на ручонках игрушки экземой проступает суета жизни,
то так ли уж виновата в этом сама игрушка? А слово «еретик» в уничижительном
смысле — это же из арсенала столь презираемых Межировым «завмагов от искусства».
Достойно ли превращать объекты, заслуживающие в худшем случае жалости, в
объекты издевательской безжалостности? Если они виновны, отшлепайте и поставьте в
угол мальвин и буратин, мастер, но не переводите на них свой гнев Савонаролы — не
забудьте про кара"басов-барабасов. В стихотворении «Музы» желчность приобретает
еще более мелочный, фельетонный характер, что противоречит сущности лучших
стихов Межирова. Анализ исчезает, и появляется опасная безжалостность колокола-
сплетника, осужденного самим поэтом:
Исполнитель, холуй, подголосок, Сочинитель армейских острот. ...Был новатором,
стал нуворишем. ...Все опошлить готов — анекдотчик.
В стихотворении «Напутствие» адрес тоже размыт. Непонятно, кому и на что
отвечает Межиров. Похоже на то, что мастер сам пытается из полена выстругать себе
врага по задуманному плану, чтобы потом полемизировать с ним:
Согласен,
что поэзия не скит, Не лягушачья заводь, не бологцс... Но за существование
бороться
172
Совсем иным оружьем надлежит. (Каким? — Е. Е.) Она в другом участвует бою...
(В каком? — Е. Е.)
Спасибо, жизнь, что голодно и наго! (Так ли уж? — Е. Е.) Тебя
за благодать, а не за благо Благодарить в пути не устаю.
Видно, как поэзия сопротивляется выдуманности спора, и в самом стихе опять
чувствуется нечто сухо-штукатурное. Не такое уж большое различие между понятиями
«благодать» и «благо», чтобы их противопоставлять как нечто взаимоисключающее.
Когда рядом всовывается слово «благодарить», то из-за натянутости аллитерации
попытка афористичности окончательно рассыпается.
Спасибо,
что возможности дала, Блуждая в элегическом тумане, Не впутываться в грязные
дела И не бороться за существованье.
Замечу, что блуждание в элегическом тумане никогда еще не спасало от впутывания
в грязные дела. Добавлю, что нет ничего стыдного в том, когда поэзия становится
оружием в борьбе за существование духовное. Таким оружием она является и для
самого Межирова. В данном случае эта кукольная полемика — превышение права на
безжалостность, превышение непозволительное. Вообще сила Межирова не там, где он
пытается поверить алгеброй гармонию бытия, а там, I де видит бытие во всей