«Я от земли ушел бесповоротно, сапог не шить и не скорняжить мне. И все ж душа моя
простонародна в своей основе, в самой глубине». Вспомним: «Выставляй на вид,
Санчо, скромность своего происхождения и не стыдись признаваться, что ты родом из
крестьян...» Но ведь эти советы Санчо дает не кто иной, как сам Дон-Кихот. Нет ли и в
Дон-Кихоте в минуты его отрезвления черт разумности Санчо?
Все книги Винокурова, кончая «Метафорами», строятся на обнаженности
санчопансовской темы и донки-хотовской антитезы или наоборот. «В платок по-бабьи
прыснут марсианки с грудными марсианами в руках... Там та же все обыденная тайна,
такая же, как тайны на земле». Или: «И тайны нету на земле опять». Это откровенная
теза заземлениости, признающая только вещность, объемность, доказуемость. Она
опирается на опыт, на «погреба воспоминаний». Но не забудем, что эти погреба —
пороховые. «Живу в спокойном забытьи, но огонек запала лишь только стоит поднести,
и все тогда пропало...» Нечто вроде бесплотное приобретает взрывчатую силу
вещности, и мнимо мощная вещность быта разлетается вдребезги, как люстра из
искусственного хрусталя.
Это духовная антитеза, ставящая превыше того, что можно потрогать рукой,
потенциальную силу неощути-
191 мости. Санчо заявляет: «Весь этот мир — фантазия одна, за исключеньем —
хлеба на ладони». Или: «Жизнь у легенды коротка... Но достоверность протокола — я
верю —победит века!» Или: «А истина? Да вот она, смотрите,— стакан, чуть-чуть
вспотевший, на столе». Но Дон-Кихот качает головой, на которой треснувший медный
таз цирюльника приобретает свечение подлинного шлема: «Но есть на свете музыка
другая, других истоков и других начал...» Санчо побаивается лжепророков, и, надо
согласиться с ним, не зря: «Анафемы, посулы, прорицанья — я все глотал, чего б он ни
изверг, пока однажды лживого мерцанья не уловил — в глазах, подъятых вверх».
Еще бы — ведь столько раз «ложью новой заменяли уже наскучившую ложь»! Но
хочется привести целиком одно из лучших стихотворений Винокурова, где Санчо и
Дон-Кихот уже не полемизируют друг с другом, а защищают друг друга, как братья по
духу: «И вот я возникаю у порога... Меня здесь не считают за пророка! Я здесь, как все.
Хоть на меня втроем во все глаза глядят они, однако высокого провидческого знака не
могут разглядеть на лбу моем. Они так беспощадны к преступленью! (Здесь кто-то,
помню, мучился мигренью?)—Достал таблетки?! Выкупил заказ?— Да разве
просьба та осталась в силе? — Да мы тебя батон купить просили!— Отправил письма?
Заплатил за газ?..— И я молчу. Что отвечать — не знаю. То, что посеял, то и пожинаю.
А борщ стоит. Дымит еще, манящ!.. Но я прощен, я отдаюсь веселью! Ведь где-то там
оставил я за дверью котомку, посох и багряный плащ».
Столкновение противоборствующих, но неразделимых начал жизни ощущается у
Винокурова не только в оголенной философичности замысла, но и в самой поэтической
плоти. Тут и почти пародийное «ведь отравление желудка излечивается молоком» или
«зачем одно другому противопоставлять?». Это явно нарочитые сан-чопапсизмы,
пропущенные через прутковщину. А рядом донкихотская псевдовозвышенность,
отдающая символизмом: «В Индии, среди развалин храма, где висит полупрозрачный
зной, Сакья-Муни Будда Гаутама в зарослях предстал передо мной».
Частично, как все мы, герой Винокурова является причудливым конгломератом
быта и порыва, но будут
192
близоруки те, кто в постоянной тезе и антитезе увидит лишь ограниченность автора
внутри этих двух ипостасей и не разглядит третью. Тревога самого Винокурова но
поводу чьей-то возможной близорукости горько выражена в прекрасном
четверостишии, где его мастерство словно освободилось от мастерства, как он сам об
этом мечтал, и фигура третьего, реального Винокурова, а не его героя, выпукло
предстала на фоне уже теперь ненужных тезовых и антитезозых конструкций: «Я не
знаю, что там было? Что там будет? Что там есть? Расплылись мои чернила, не понять
и не прочесть...» Конечно, кто-то может не все сразу понять и впасть в отождествление
автора с тем мещанством, от имени которого он иногда как бы говорит, но на самом
деле только для того, чтобы его разоблачить изнутри, а не извне. В такое заблуждение
уже впадали некоторые критики. Но ведь Дон-Кихот хорошо сказал на этот счет: