Говорят, что мужчина тяжелее переживает измену физическую, а женщина — измену духовную: вроде и не было ничего, а все-таки. Маме история про юношескую любовь к Марианне Вертинской не нравилась. Она не то чтобы скрывалась, нет — но не афишировалась. Не знаю уж, как отцу удалось уговорить маму согласиться на это пресловутое имя — может быть, у нее не было сил сопротивляться после родов, а может быть, она благоразумно решила, что нельзя ссориться с молодым мужем, когда ребенок на руках… Предположение, что ей было все равно, я отметаю — не следует так глубоко вдаваться в бездны, можно додуматься до такого, о чем и знать не захочешь. В общем, она согласилась. Официальная версия гласила, что я была названа в честь Марианны — символа Франции. Тем более что отец был переводчик с французского, закончил Иняз, язык знал блестяще, несколько раз бывал даже за границей — любить Францию ему было положено.
Имя свое я не то чтобы не любила — мне было все равно, но досадно. Дома меня звали Машей — мама настояла, отец не возражал — тут уже проявилось его благоразумие, понимание того, что не следует ссориться с женой по пустякам. Марианной называли меня учителя, да и то не все — классная, например, математичка Марина Афанасьевна Машу освоила довольно быстро. Для друзей я была Маша и Машка — и только иногда — язвительно — Марианночка.
Я была тихо сердита на отца за дурацкий символ лет до двенадцати — пока меня не отпустили с ним на дачу, где должна была состояться дружеская встреча друзей. Что это оказалась обычная попойка, я поняла уже потом, но отец вообще-то не пил, ну так чтобы всерьез, пару рюмок по праздникам — он вообще был положительный и образцово-показательный муж, разве что не чинил все в доме и не возился с машиной, а вечно сидел со словарями и делал свои переводы. Но деньги зарабатывал, все в дом, и на сторону не гулял — это я тоже осознала уже потом.
Зачем еще меня отпустили тогда с ним на дачу, я поняла почти сразу — из разговоров, которые мужчины вели при мне, почти не стесняясь. Им, слегка уже пьяным и счастливым своей свободой от жен и собственных детей казалось, что я не слышу ничего и не понимаю. Отпустили как раз затем, чтобы они этой свободой всерьез не воспользовались — чтобы не было соблазна привезти с собой женщин. Может быть, у мамы были основания что-то подозревать — а может, это была перестраховка — я так никогда и не узнала, была ли у отца другая женщина. Наверное, была. Как же мужчине без женщин? Но это я сейчас такая умная — тогда я вряд ли спокойно смогла бы переварить подобную информацию. Тогда я была озабочена другим вопросом, связанным с собственным именем.
У них уже была баня, и пиво, и шашлык, уже наступил вечер и они давно перешли на водку — мне пора было спать, но никто не гнал, вообще не замечал, и я оставалась, благо дачные сумерки так легко заползают в комнаты, обступают абажур в столовой, погружают во тьму углы и дают возможность незамеченной просачиваться на улицу и обратно. Они пили под лампой, и когда я в очередной раз прошла с террасы в кабинет, где мне разрешили читать и рисовать по случаю всеобщего безобразия, отец поймал меня за руку и предъявил гостям как маленькую: вот, это моя Марианна. Предъявлять не было необходимости — все и так знали. Это были старые друзья, не слишком старые, не со студенческих времен — но отфильтрованные годами работ и приработков. Сборная команда, тертые мужики, вечно подобранные, интеллигенты среднего звена, позволявшие себе иногда снять галстук и слегка расслабиться. Я потом часто думала про их случайные служебные романы. Я ничего не знала о них — но ведь были же наверняка, не могло не быть. Спасительные поездки на конференции, тесные номера, гостиничные покрывала и не слишком чистый ковер с чужим рисунком, на который тупо смотришь потом. Мало, на самом деле, интересного было в этих романах — мне этого никогда не хотелось и, насколько я помню своих институтских подруг, им не хотелось тоже. Бедность и убожество, до поры удачно прикрытые костюмом и галстуком.
Мы хотели иначе — роскошный номер с видом на море, с прогулкой по набережной, и не по крымской, разумеется. Крым отдавал детством, санаторием, перезревшими фруктами и хозяйками с «фрикативным гэ», сдававшими койку, или уж собственная семейная квартирка, пусть пока маленькая, пусть даже съемная — но мир и покой, совместные походы в кино, иногда в ресторан, а все чаще и чаще в семейные гости, и пусть даже ужин у телевизора, с взятой напрокат кассетой — никаких служебных романов.
«Вот, это моя Марианна». «А почему Марианна?» — спросил кто-то. И тогда отец рассказал историю про старшую дочь Вертинского, которую он видел, разумеется, только в кино. История была сентиментальна и смешна, как и полагается таким историям — но они не смеялись. Я стояла и слушала в темноте у притолоки — они давно обо мне забыли. Отец говорил со страстью, восторженно и нежно — я никогда не слышала, чтобы он о чем-нибудь так говорил, ни до, ни после. Он вообще был человек сдержанный.