Естественно, был он против и усиления Пруссии. А посему он открыто сказал Шарлю, что его действия опасны и не отвечают интересам Франции. Более того, они, по его словам, «не отвечали целям “разумной политики” и скорее напоминали интригу»[520].
И кончилось все тем, что Талейран отправил Шарля де Флао обратно в Париж.
А 20 января 1831 года Лондонская конференция приняла решение о вечном нейтралитете Бельгии, целостности и неприкосновенности ее территории. После этого Талейран написал генералу Себастьяни: «Борьба была долгой и трудной»[521].
В самом деле, последнее заседание длилось восемь с половиной часов. Талейрана поддерживал британский министр иностранных дел лорд Пальмерстон. Долго «упирался» прусский представитель, но и он все же вынужден был подписать итоговый протокол.
По сути, международное признание бельгийского нейтралитета стало большим успехом дипломатии Талейрана.
Шарль де Ремюза, побывавший тогда в Лондоне, написал: «Все, что рассказывают о позиции господина де Талейрана в Лондоне, является правдой и находится, скорее, ниже по отношению к ней, чем выше. Эта позиция великолепна. Это одна из крепостей Франции»[522].
Это, кстати сказать, еще раз к вопросу о «беспримерном предательстве» Талейрана и о том, что он, изменяя, «действовал будто бы в интересах Франции». Напомним, что историк А. 3. Манфред назвал подобные утверждения софизмами, то есть ложными умозаключениями, которые лишь при поверхностном рассмотрении кажутся правильными.
К сожалению, все это — результат стереотипного мышления. На самом деле, уже совсем немолодой человек работал именно в интересах своей страны, да еще и практически за свой счет и вопреки «палкам в колеса» со стороны «своего» министерства. А посему серьезный биограф Талейрана Жан Орьё делает совершенно иной вывод. Он пишет: «Так называемые “патриоты” думали о баррикадах, а “предатель” думал о безопасности своей страны»[523].
А тем временем в Париже посчитали, что достижение Талейрана имеет существенные изъяны. Например то, что границам Франции на севере угрожают 13 крепостей, построенных на территории Бельгии. После этого Талейран поставил вопрос об их разрушении перед новым бельгийским королем Леопольдом I. В результате к январю 1832 года крепости в Монсе, Шарлеруа, Мариенбурге и др., построенные на границах прежнего Нидерландского королевства, были разрушены. Таким образом, противники Франции «бросили на ветер 45 миллионов франков»[524].
Естественно, это вызвало яростные дебаты вокруг имени Талейрана в британской палате лордов. В частности, маркиз Лондондерри[525] обвинил его в том, что он «облапошил» Англию. Перейдя наличности, он заявил:
— Разве можно доверять человеку, служившему стольким режимам? Противно видеть, как наши министры пресмыкаются перед этим плутом!
Но тут на защиту Талейрана поднялся сам герцог Веллингтон, хотя Лондондерри и был членом его партии. Он сказал, что князь Беневентский всегда служил своей стране преданно и достойно. А в конце своего выступления он подчеркнул:
— Я не знаю другого такого случая, чтобы человека — публичного деятеля или частное лицо — представляли в столь искаженном свете…
Князь потом писал:
Я очень благодарен герцогу. Он — единственный из всех государственных деятелей мира, кто отзывался обо мне хорошо[526].
Талейран, как мы уже знаем, был убежден в том, что «всегда верой и правдой служил интересам Франции»[527].
Примерно в это время он признавался поэту и дипломату Альфонсу де Ламартину:
Я открыт для любых интерпретаций и поруганий толпы. Думают, что я аморален подобно Макиавелли. А я всего лишь бесстрастный человек, презирающий людей. Я не дал ни одного неверного совета правительству или монарху, но не искал и похвалы. После кораблекрушения нужны штурманы, которые могли бы спасти потерпевших катастрофу. Я сохраняю присутствие духа и веду их в какой-нибудь порт, не важно какой, главное — чтобы он предоставил убежище[528].
После этого Ламартин, сославшись на негативное мнение Шатобриана, как-то поинтересовался, считает ли князь себя честным человеком. На это Талейран невозмутимо ответил:
Для государственного деятеля имеется несколько возможностей проявлять честность; моя — не обязательно такая же, как ваша, я это вижу, но когда-нибудь вы будете уважать меня больше, сейчас. Мои так называемые преступления — выдумки дураков. Разве способному человеку нужны преступления? Это ресурс идиотов в политике. Преступление, как морской прилив, — оно вернется и потопит. У меня были слабости, которые некоторые называли пороками; но преступления? На кой черт они мне! [529]
Несмотря ни на что, своими достижениями в Лондоне Талейран гордился. Он писал в Париж одной из своих старых знакомых:
Это первый международный договор короля, нужный Франции, поскольку он обеспечивает безопасность ее границ, и Бельгии, так как он предоставляет ей независимость[530].
Однако на практике все обстояло совсем не так радужно. Несмотря на решения Лондонской конференции, голландцы вдруг решили вновь подчинить себе отторгнутые провинции, и их армия под командованием принца Оранского двинулась против бельгийцев. Положение последних быстро стало критическим, ибо их вооруженные силы находились в совершенном расстройстве. И тогда из сторонников невмешательства Талейран превратился в активного поборника применения оружия. Нашлось и идейное обоснование: «Невмешательство — это метафизическое и политическое слово, означающее почти то же самое, что и интервенция»[531].
В результате 10 августа 1831 года французские войска (50 тысяч человек) вступили в Бельгию и заняли Брюссель. После этого генерал Белльяр от имени Лондонской конференции заявил голландскому королю, что дальнейшие его враждебные действия против Бельгии будут считаться вызовом всей Европе. Военные действия тут же прекратились, и 19 августа 1831 года все голландские войска были выведены из Бельгии, и только крепость города Антверпена оставалась в их власти. Между Бельгией и Голландией было заключено перемирие. Вслед за этим оставила Бельгию и французская армия.
Когда эпопея с Бельгией завершилась, Талейран почувствовал себя страшно уставшим и совсем больным. К тому же он плохо переносил сырую лондонскую погоду. Проще говоря, князь вдруг ощутил себя очень старым. Ему и в самом деле было уже 77 лет, а это немало даже при нынешнем уровне медицинского обслуживания. Многие из тех, кого Талейран хорошо знал, уже отошли в мир иной. В 1820 году умер Фуше, в 1821 году — Наполеон и Коленкур, в 1824 году — Камбасерес, в 1829 году — Баррас. В 1817 году умерла Жермена де Сталь, в 1821 году — герцогиня Курляндская (мать Доротеи), в 1830 году — мадам де Жанлис. В 1825 году не стало императора Александра I, а ведь он тоже был намного моложе Талейрана.
Короче говоря, «старине Талли» нужен был продолжительный отпуск, и он взял его 20 июня 1832 года.
Через два дня он уже был в Париже, а оттуда направился в свой замок Валансэ и на минеральные воды в Бурбон-Ларшамбо. Естественно, с ним находились Доротея и юная Полина.
Лишь 1 октября 1832 года Талейран вновь приехал в Париж, а 14 октября он уже вновь находился в Лондоне, посреди бесконечных забот и проблем.
А там в это время вовсю обсуждался «вопрос Антверпена». Британский министр иностранных дел лорд Пальмерстон сообщил Талейрану, что английская эскадра уже готова блокировать голландское побережье. В конечном итоге голландский король в декабре 1832 года вынужден был оставить этот город, и после этого сложнейший для европейского мира голландско-бельгийский конфликт завершился. Талейран тогда написал в Париж, что ему редко «приходилось вести переговоры по делу, столь трудному и потребовавшему стольких хлопот»[532].
525