Харита взяла пергамент и развернула в руках.
— Ой, Хенвас, какой тонкий. Где ты его добыл?
— Я посылал в Город Легионов в надежде, что пергамент есть у тамошнего трибуна. Так и оказалось, а поскольку он у нашего господина в долгу, то охотно уступил мне свиток.
— Но это так дорого! Я не могу принять, Хенвас. — Она протянула свиток обратно.
— Он твой, госпожа. — Управитель поставил бутылочку чернил на стол у кровати.
— Что скажет твой господин?
— Владыка Пендаран, — фыркнул Хенвас, — доверяет мне во всем, что касается его дома. Более того, сейчас он наверняка корит себя, что заранее не предусмотрел такой простой надобности.
Харита рассмеялась.
— Спасибо, Хенвас. Уверена, владыке Пендарану не за что будет себя корить, покуда ты приглядываешь за его нуждами.
— Всегда рад служить тебе, госпожа.
Когда через некоторое время пришел Талиесин, она показала ему пергамент и рассказала о своем намерении.
— Такое повествование достойно прозвучать вслух, — сказал он. — Будешь мне рассказывать по ходу?
— Нет, — отвечала она, — у меня нет бардовского дарования. Однако расскажи про свою жизнь, чтобы мне записать и ее.
Талиесина смутила мысль о возможности записать то, что прежде передавалось изустно, однако Харита настояла, и он начал рассказывать про свою жизнь, включая то, что слышал от Эльфина и Ронвен. На следующий же день она принялась записывать услышанное пером, которое сделал ей Талиесин. Нанося слова на выделанную телячью кожу, она чувствовала облегчение от томительной скуки.
Так возник заведенный порядок, сохранявшийся все долгие месяцы заточения: с утра она завтракала и писала все утро, Хейлин приносила обед, они с Талиесином ели и разговаривали — иногда про ее жизнь, иногда про его видение Летнего царства; он настолько подробно описывал свои мысли, что она воспринимала их почти как свои. Посте обеда Харита отдыхала. Иногда ее кровать выносили во двор, рядом сажали кречета. Ужинала она снова в комнате, а когда зажигали свечи и лучины, то открывали двери, чтобы до нее долетало пение Талиесина. Закончив петь, бард поднимался к ней, и они завершали день так же, как начали, — в объятиях друг друга.
Шли дни, и повествование на пергаменте удлинялось. Пришла осень, убрали плоды, наступили зимние морозы. Порою Харита просыпалась среди ночи, бралась за перо и писала, чтобы прогнать ни на миг не отступавший страх. Талиесин вставал с первыми проблесками зари и видел ее, закутанную в белый овечий мех, склоненную над свитком, с пальцами, перемазанными чернилами, строчащую без остановки.
— Тебе надо спать, — говорил он.
Она печально улыбалась и говорила:
— Сон не успокаивает меня, любимый.
Она писала короткими тусклыми днями, но чаще — при свечах, окруженная жаровнями с углями. Она писала длинными зимними ночами, она бралась за перо, даже когда Талиесин пел в зале под ней. Она писала, а его песня доносилась, как музыка Иного Мира, и время, хоть и медленно, но текло.
Однажды, ближе к началу весны, Харита ощутила первую схватку. Талиесин, сидевший в кресле рядом с кроватью, заметил, как гримаса боли прошла по ее лицу.
— Что с тобою, душа моя?
Она уперлась головой в деревянный кроватный столбик, обхватила руками круглый живот.
— Думаю, пора звать Хейлин.
Повитуха только взглянула на Хариту и, положив ей ладонь на живот, сказала:
— Молись своему Богу, девочка, пришло время рожать.
Харита ухватила Талиесина за руку.
— Мне страшно.
Он встал рядом на колени и погладил ее волосы.
— Ш-ш-ш. Помнишь свое видение? Кто была женщина с ребенком, если не ты?
— А теперь чтобы духу твоего здесь не было, — вмешалась Хейлин. — Иди, и чем дальше, тем лучше. А по дороге разыщи Руну, если хочешь, чтоб от тебя твоей женушке был хоть какой-то прок.
Талиесин не двинулся с места, но Харита сказала:
— Делай, как она говорит, только будь близко, чтоб услышать, когда ребенок в первый раз закричит.
— Иди и приведи Руну, — сказала Хейлин, подталкивая его к двери.
Мучительные схватки вошли в постоянный ритм, мышцы напрягались и расслаблялись только для того, чтобы напрячься снова. Так продолжалось все утро. Талиесин стоял у дверей, пока Руна не позвала Эйддона и тот не увел барда.
— Это надолго, — сказал ему Эйддон. — Поедем, поохотимся. Нам обоим полезно проветриться.
Талиесин неуверенно обернулся на закрытую дверь.
— Поехали, — настаивал Эйддон. — Мы вернемся прежде, чем что-нибудь произойдет.