— Но они же тут все в наличии. Получается, это все на Гознаке и делают, что ли?
— Это с их-то системой контроля? Исключено, Сергей. Даже не думай в эту сторону.
— В любой системе контроля, — говорю, — хоть маленькие, но щели есть. И если их знать...
— Если на Гознаке работаешь, — перебивает меня Татьяна, — так в первую голову ты систему номеров на купюрах знать будешь. И тогда, если уж контроль обдуришь, то не фальшивые, а самые настоящие деньги сделаешь.
— Черт возьми, действительно, — говорю. — Но как вот можно, Тань? Создать производство фальшивок такого качества — тут ведь одного гравера еще пойди поищи — и лохануться на номерах? Неужели трудно было догадаться, что они разные должны быть?
— Думала над этим, — снова закуривает Татьяна.
— И что придумала?
— Никаких разумных версий в голову не приходит. Только дурацкие.
— Валяй, выкладывай дурацкие, — говорю. — Это и хорошо, что они дурацкие, потому что разумные версии тут наверняка неверные будут. А вот идиотизм может сработать.
— Тогда слушай. Объяснить это можно вот как. Те, кто изготавливали фальшивки, никогда в жизни бумажных денег не видели. Для них номер на купюре — это просто часть узора. Вот они их педантично скопировали и размножили. Как тебе такая версия? Достаточно идиотская?
— Да, — говорю. — Эта версия по-настоящему дурацкая! Настолько дурацкая, что вполне может оказаться близка к истине. Но как бы то ни было, фальшивые деньги — это уже не розыскное, это уже уголовное дело.
— И хорошо, — говорит Татьяна. — А то некоторые торопятся тело захоронить. Мне бы не хотелось. Кажется, не всё мы еще от него получили. Теперь так быстро не захоронишь. Возбудят дело, и это будет уже следственная улика.
Тем и закончился наконец этот день. А на следующий — пришел так ожидаемый нами — и вами, Эля, — ответ из университета.
5.
— Быстро же они вам ответили! — оживилась Эльвира.
— Я вижу, вы рады, — сказал Журавленко. — А уж мы-то как были рады! Но недолго. Пока заключение лингвистов не прочли.
— И что же там было, Сергей Викторович?
— Эля, вы так настойчивы, как будто уверены, что с этим текстом вам ситуация яснее станет.
— Сергей Викторович! — вздохнула Эльвира. — Вы перестанете меня мучить?
— Вот-вот перестану, — пообещал Журавленко. — Итак, лингвисты написали следующее. Это латынь, точнее — средневековая высокая латынь. Так называемое беневентское письмо: буквы вычурные, но легко читаемые. Судя по всему, время написания — тринадцатый — четырнадцатый век. При более тщательной экспертизе подлинника дату можно установить точнее, но они у себя в университете лишены возможности провести необходимые для этого исследования. Вот и все, что нам удалось получить от лингвистов.
— А текст?! Сергей Викторович, написано-то что было?
— Я не сказал? Ой, извините ради бога! Там было написано в верхней строчке: «Кто сюда ходили, те уже в могиле», а в нижней строчке прописью числа: восемь, двенадцать, пять. Вот и все. Для вас что-нибудь прояснилось, Эля?
— Ну-у-у... — протянула та. — Даже не знаю. Может быть, если взглянуть на саму записку...
— А зачем? — спросил Журавленко. — Вы не доверяете профессиональным лингвистам? Разбираетесь в высокой латыни или что-нибудь эдакое сумеете разобрать в беневентском письме? Я вот латынь разве что от китайского отличить сумею, не говоря уже про беневентское письмо. А вы?
— Я, между прочим, — снова блеснула глазами Эльвира, — медицинский оканчивала! И латынь мы там изучали.
— Высокую?
— И стройную. Так что напрасно вы со мной как с дурочкой, Сергей Викторович...
— А вот это вы ошибаетесь! — прервал Журавленко. — Сильно ошибаетесь. С дурочкой я не стал бы так долго разговаривать. И не сердитесь вы, право слово! Неужели мне и пошутить уже с красивой девушкой нельзя?
— Можно, — улыбнулась Эльвира. — Но в меру.
— Вот и договорились. Кстати, а как это вас после медицинского на работу в журнал занесло?
— А я на психиатра училась.
— Ну-у-у... — пожал плечами Журавленко. — Будем считать, что я понял.
Девушка вдруг громко расхохоталась, откинувшись на спинку кресла.
— Боюсь, вы все неправильно поняли, Сергей Викторович, — отсмеявшись, сказала она. — Но объяснять я ничего, уж извините, не буду. Времени нет, да и ваш рассказ по-любому интересней будет, чем мой. Продолжайте, пожалуйста. Итак, что вы с этой запиской дальше делать стали?