— Разливай, — говорит. — А я нам сейчас шикарную закусь к коньяку сделаю.
— А подробности ты мне про человека своего не расскажешь? — спрашиваю я. — Имени и адреса как-то маловато для беседы с ним.
— Одно другому не мешает, а в нашем случае даже помогает, — отвечает он и начинает резать лимон на дольки, одновременно информируя меня: — Семен Семенович Райхман, одна тысяча сорокового года рождения, специалист по мертвым языкам, криптографии и палеографии...
— Извини, — перебиваю я, — палео... чего? Можно это место еще раз, но медленно и для дураков?
— Палеография, — говорит Беличев, а сам начинает дольки лимона посыпать кофе, — это наука, исследующая древнюю письменность и историю письменности. А криптография, — он поднял палец вверх, — изучает различные шифры.
— Это круто! — говорю. — А что это ты с лимоном делаешь?
— А вот попробуй, — протягивает он мне лимон с кофе. — Под коньячок.
Я попробовал. И знаете, Эля, неплохо так зашло! Рекомендую.
Беличев тоже выпил, лимоном зажевал и говорит:
— Мне кажется, ему по силам будет тебе про записку эту такое рассказать, чего больше никто не расскажет. За Уралом, по крайней мере. Он же еще и букинист. Да какой! Международные книжные аукционы несколько раз консультировал. Так что, Викторыч, езжай к нему. Ежели, конечно, он с тобой разговаривать захочет.
— Может не захотеть?
— Может, — кивнул Беличев. — Он и раньше не сильно общительный был, а с этой эпидемией вообще с весны как заперся в квартире, так никуда и не выходит.
— А я поеду, — говорю. — Завтра же поеду! Уболтаю его как-нибудь. В первый раз, что ли, мне людей убалтывать?
— Езжай-езжай. Но, Викторыч, я ж тебе не просто так контакт этот отдал. Я на тебя расчеты строю.
— Знаешь, — отвечаю ему, — я хоть и родился ночью, но это была не вчерашняя ночь. Так что давно уже понял, что ты взамен чего-то попросишь. Говори, в чем твой расчет?
— Тогда слушай. — Беличев рукой коньяк и тарелки с закуской в сторону отодвинул, через стол ко мне потянулся и тихим голосом говорит: — Этот самый Райхман — из потомственной коммунистической семьи. Да мало что из коммунистической — из чекистской. Дед его — участник трех революций. Там в городе увидишь даже доску мемориальную на доме, где дедушка Райхман жил. Отец с конца тридцатых в органах. В Пятом отделе Главного экономического управления. Это финансовая разведка и контрразведка. В конце сороковых отца из органов турнули — в порядке борьбы с космополитизмом. И расстреляли бы, наверно, чуть попозже. Вместе с Берией. Но он сразу после смерти Сталина предусмотрительно из Москвы сюда, на свою родину, уехал. Устроился бухгалтером на каких-то золотых приисках. Сидел там тише мыши до самой смерти. Потому и не нашли. Но это уже неинтересно. А интересно вот что. И тогда, в сороковых, ходили слухи в органах, и по сей день ходят, что, увольняясь, Райхман-старший не все дела свои сдал. Кое-какие бумаги утаил. А бумаги интересные: все же по финансам работал. Вот я, Викторыч, и хочу, чтобы ты, если сумеешь в дом Семена Семеновича войти да на разговор его вызвать, выяснил бы как-нибудь, архив его отца не у него ли хранится.
— Ну и цену ты просишь! — удивился я. — Ничего себе задачка...
— Трудно, — кивнул Беличев. — Понимаю. Но постарайся. Вдруг получится.
— А чего вы сами к нему не придете и не спросите?
— Э-э-э! — Беличев махнул рукой, откинулся назад и принялся коньяк разливать. — Это невозможно. Он же не только из коммунистической семьи, он и сам коммунист. Причем настоящий. Сейчас таких не делают.
— Тем более, — говорю. — Нешто истинный коммунист откажется помочь органам ЧК?
— Я же тебе говорю: он настоящий коммунист, а не шлюха с партбилетом, как нынешние.
— И что сие значит? — Я озадачился так, что даже стопку с коньяком до рта не донес.
— А значит сие, — уставил на меня палец Беличев, — что для него, как для коммуниста, никакого ЧК с тысяча девятьсот девяносто первого года не существует. Мы для него — буржуазная охранка! И говорить он с нами не будет.
— Слышь, — засмеялся я, — так он и со мной не будет! Если вы для него буржуазная охранка, то я вообще царский городовой.
Беличев, широко улыбаясь, поцокал языком и говорит:
— Не, Викторыч. Тут сложнее. Ты, конечно, как и я, в глазах Райхмана буржуазный цепной пес, прикрывающийся святым именем Дзержинского. Но сам-то Райхман не просто коммунист, а коммунист с букинистическим уклоном. Вот на это у меня и надежда. Думаю, если он твою записку увидит, то сможет через свою классовую ненависть перешагнуть. Фанатик — он во всем фанатик. Что в коммунизме, что в науке.