— У меня своя голова на плечах, — проворчала оскорбленная госпожа Баллю. — Один раз этот тип даже шел за мной до самого нашего двора.
— Что-о-о?
— Да, он за мной… он…
Мишлин Баллю не договорила — уж слишком недоверчиво смотрела на нее Эфросинья Пиньо — и пожалела, что вообще коснулась этой темы.
— Что он сделал? Бедняжка Мишлин, у вас, наверно, галлюцинации или вы принимаете желаемое за действительное. Вы уже не в том возрасте! Зачем мужчине преследовать вас? Мне кажется, вы зря волнуетесь!
— Я знаю то, что знаю.
— Нет, вы только посмотрите на эту недотепу! — воскликнула Эфросинья при виде Зульмы Тайру, увидев у той в руках корзинку с осколками фарфора.
— Я не виновата, мадам! Я убиралась в комнате мсье Мори, книга свалилась на пол, я нагнулась, чтоб ее поднять, и споткнулась об ночной горшок, хорошо еще, что он был пустой…
— Да вы просто притягиваете неприятности! Учтите — у вас вычтут за разбитый фарфор из жалованья!
Зульма разрыдалась и побежала к Сене.
— Какая вы злюка! И все из-за жалкой ночной вазы, совершенно, кстати, бесполезной, поскольку ваш хозяин оборудовал личный ватер-клозет!
— Мой хозяин? Вернее будет сказать — отец моей невестки. Хочу напомнить — мы с ним теперь на равных. И, если ему угодно держать под кроватью горшок, это касается только его и уж никак не привратницы, вообразившей, что в нее влюбился незнакомый мужчина!
Мишлин Баллю показалось, что ураганный ветер повалил с пьедестала статую царицы Савской и та рухнула в грязь, разбившись вдребезги. Поверженная Балкис превратилась в обычную простолюдинку. Ее лицо исказилось от злости, и она прошипела:
— Да пошла ты к черту, старая перечница!
— На себя посмотри, мадам Мафусаил! — не растерялась Эфросинья.
Мишлин Баллю забаррикадировалась в привратницкой.
«А я-то повела себя по-христиански и проводила эту мерзавку до дома!», — думала Эфросинья по пути на улицу Висконти. Она забыла, что собиралась поговорить с Айрис про Жозефа. Перебранка с подругой выбила ее из колеи.
— Старая перечница? Да мне всего сорок два, и я отлично выгляжу для своих лет! — бормотала она, закрывая за собой входную дверь.
Шляпка и накидка полетели на кресло, Эфросинья расстегнула платье с воланами и ощупала свою грудь.
«Да, я женщина в теле, но уж никак не хуже толстомясых амазонок из музеев! Я на них нагляделась, когда мадам Таша таскала меня по Лувру. Ляжки, как бараньи окорока, упругие груди и крепкое сложение. Я из той же породы. А у Баллю один жир!»
Она вздохнула и бросила горестный взгляд на висящую над комодом фотографию Габена Пиньо: букинист с набережной Малакэ добродушно улыбался в объектив. Счастливчик, он навсегда остался тридцатилетним.
«Ну почему мужчинам вечно во всем везет? Мсье Мори, дамскому угоднику, уже за пятьдесят, а он продолжает одерживать победы. Кто это придумал, чтобы женщины с возрастом увядали, а мужчины только хорошели?»
Эфросинье не терпелось записать это в свой дневник. В рубрике «Зульма» она зафиксировала:
Зульма разбила ночной горшок и заплатит за это. Она ужасная недотепа. Баллю ее защищает, а про уборку мест общего пользования и думать забыла. Это тоже не останется безнаказанным!
Внезапно ее мысли приняли иной оборот. Куда исчез Жожо? Неужели пошел к девкам? Боже, Боже, как тяжело ей нести свой крест! Эфросинья подняла голову и повлажневшими от слез глазами взглянула на Габена Пиньо, любовь всей ее жизни, отца Жозефа, которого Господь призвал прежде, чем он успел на ней жениться.
Трамвай, следовавший по маршруту «Насьон — мэрия Монтрёя», катил по рельсам мимо заводов, строек и складов. Сонный возница подстегивал двух лошадок, которые с трудом тащили вагон с полудюжиной пассажиров. Позади осталась мануфактура «Бебе Жюмо» по производству фарфоровых кукол.
«Как сказал Гувье — спуститься по улице Дюпре, между огородами?».
Уже почти совсем стемнело. Желтые газовые фонари отбрасывали на фасады домов длинные зыбкие тени.
Жозеф сдвинул котелок на лоб, сунул кулаки в карманы и углубился в хитросплетенье улиц.
«Четвертый павильон справа. Должно быть, вот эта одноэтажная хибара».
Домик достался Исидору Гувье от родителей, мелких лавочников, которые всю жизнь копили на клочок земли. Тут он родился, рос и старел. Жозеф прошел через крошечный заросший садик со вкопанными в землю столом и скамьями. Летом здесь можно было предаваться блаженному безделью, попивая аперитив.