— Не, я продешевлю…
— От горе! Его на толкучку и галушками не приманишь!
— С нами он пойдет. Правда, Вовка?
Вовка неуверенно кивнул круглой головой.
А мне интересно ходить на барахолку. Как все важное в жизни города, она разместилась на центральной улице: сначала горсовет и кинотеатр, потом крытый рынок и главный военный госпиталь — бывшая гостиница «Уртак», дальше распределители (и наш — с высоким крыльцом) и, наконец, толкучка — уличный тупик, забитый шевелящейся толпой.
Подходить страшновато, но юркнешь в первую щель — и готово, тебя уже несет неторопливо живая река.
Самое популярное место толкучки — обувной пятачок. Тут полно самодельной обуви: вязаных босоножек на деревянной подошве, тапок и шлепанцев на бесшумном войлоке и шаркающей стежке. Есть даже тряпичные аристократки: с фигурной отделочной строчкой и узким ремешком, застегивающимся на пуговку. Но не эта обувная самодеятельность привлекает меня. И не крепкие, фабричного производства ботинки, какие дают по ордерам семьям погибших фронтовиков.
Я легко отыскиваю в толпе юрких, неприметных людей. Чаще всего это инвалиды, но давнишние, еще довоенные: их колченогость ловкая, пригнанная, такая же привычная им, как крепко поношенные пиджаки и кепки. Но у всех прямо-таки молодецкая, колесом грудь. Можно подумать, что и явились они на народ с единственной целью — покрасоваться. С готовностью отгибают они захватанные борта пиджаков перед каждым, кто желает полюбопытствовать. Но если заглянуть, увидишь: в оба внутренних кармана у них засунуто по паре женских туфель. Настоящих, кожаных, модельных. Одни такие помнятся мне до сих пор: красные, блестящие, с небольшим каблучком. У меня тогда даже подошвы заныли. Оказывается, наше тело тоже имеет воображение: босые мои ноги мигом юркнули в туфельки и стыдливо поежились там всеми летними цыпками.
Однако сейчас, в последние недели августа, главный товар на барахолке другой — школьные учебники. Больше меняемся — кто на что. Прошлый раз мне повезло: за новую почти географию я отдала учебник истории для четвертого класса. Но мне еще нужны физика, немецкий, литература…
— Во сколько пойдем? — спрашиваю я Таньку. — Надо бы пораньше, пока все не расхватали.
— Татьяна! Где ты, Татьяна?
Стукнула дверь комнаты, прострочили шаги по коридорчику. Бабка, как гусыня, быстро перевалила себя со ступеньки на ступеньку и остановилась у стола — руки в боки.
— Что ж ты, матушка моя, прохлаждаешься? С каких пор лясы точишь? Миндаль осыпается, а тебе бара-бир.
— Шо вы дома, как на базаре, бабуся? — Вовкина мать поморщилась. — Уж девчонке и посидеть нельзя. Было бы с чего расстраиваться. Гляньте, сколько у вас помощников.
— Есть они помощники, а не работать, — проворчала бабка. И распорядилась: — Татьяна, неси скалку и таз!
И мы стали собирать миндаль.
По очереди запускали в дерево скалку, и, если удар был меткий, с веток дождем сыпались миндалины. Они светлые, в татуировке и каждая в халатике нараспашку — из высохшей кожуры. Раздеваются миндалины, ударясь о землю.
Лучшей метальщицей, как ни странно, оказалась бабка. Вот бы кого нам играть в лапту!
Охая от уколов остроносых миндалин, мы на коленях ползали под деревом и в бешеном темпе, сталкиваясь руками, собирали миндалины в таз. Под конец я уже ничего не соображала, с воплем кидалась под колющий дождь, шлепалась и, обессилевая от смеха, хватала и хватала миндалины.
Я даже и не поняла, что случилось.
Взорвалось что-то близко. У меня от звона лопнула голова. Стало темно, как во время учебной тревоги. Только сирены почему-то молчали. Но тут заорала бабка:
— Убила, батюшки, убила!
В меня вцепились и начали поднимать. Я шарила руками, ища, на что опереться, и нащупала гладкое, круглое. Так и поднялась, держа скалку. Перед носом у меня прыгали бабкины губы.
— Бба-тюшки светы! Ббатюш-ки светы! — срывались с них одни и те же слова. Пальцы ее шныряли в моих волосах.
Меня вдруг дернуло от боли.
— Пустите, я сама, — крадучись, я забиралась в волосы.
— Слава богу, крови нет! Нету крови, Линуша, не бойся.
— Шишка тут у меня… — Пальцы удивленно ощупывали ее, огромную и мягкую. — Больно, не притронешься, — пожаловалась я Таньке.
— Ложку скорее! — закричала бабка.
Вовка взвился на террасу, минуя ступени. И тут же вернулся с ложкой в кулаке.
Нащупав шишку (я загордилась, морщась), бабка приложила к ней холодную ложку. Вовка смотрел на меня странно посветлевшими глазами, а над его головой стыли Танькины французские гляделки.