И тут я сама озверела, кинулась на нее, молотя кулаками по чему попало.
— Стойте, да стойте же… — урезонивал испуганный Танькин голос.
— П-пусти!
Выдравшись наконец из державших ее рук, Марго толкнула меня — всем весом. Я отлетела, больно ударилась о чинару.
Теперь я отбивалась ногами. А сама вжималась спиною в ствол, вжималась пальцами в корьевые складки. Пальцы срывались — вместе с кусками отжившей коры. Высоко надо мной подрагивали ветки, тянули книзу колкие окончания. Тени их царапали лица девчонкам.
— Думаете, заплачу?! Заплачу?! — твердила я.
В голосе у меня, отчетливые, звенели слезы.
И тут я увидела: из темноты бульвара выступила шеренга мальчишек. На одном ее краю шел Вовка. Шеренга растягивалась, крайние в ней нырнули в глубокую тень чинар. Трещали кустами живой изгороди.
Девчонки подались от меня, притихли. Одна лишь Марго махала руками и грозилась.
Шеренга накатила, фланги ее сомкнулись. Мальчишки загалдели, засвистели:
— Кончай базар!
— Вчетвером на одну… вояки!..
— Смотрите, Бортовая качка! А ну прибери грабли.
— И ты, Эскадроша, при деле?! Н-ну и лошади… — Маленький Борька Кессонов пнул Таньку в поджарый зад с подскока.
Она так и взвилась на дыбки.
Визжала Ирка: ее облепили двое и щекотали.
Римку таскали за юбку, она шипела, как кобра, и кидалась на мальчишек.
Вокруг Марго пыхтели и чертыхались несколько человек. Вовка пытался перехватить ее свободную, бешено молотящую по спинам руку. Но Марго рванулась, разорвала заслон. Побежала вбок, слепо ударилась о ветки изгороди.
— Держи ее!
— Полундра!
— Ату ее, ату!!
Топая нарочито, мальчишки бросились в погоню.
На меня не обращали внимания — забыли. Я все стояла, прижавшись к чинаре, у меня плясали ноги и неудержимо дергало пальцы, как бывает у больных стариков. Усмиряя пляску, я вдавливала пальцы в изломы коры, стискивала стучащие зубы.
Вокруг опустело, затихло. Девчонки разбежались кто куда, уводя на хвостах улюлюкающих мальчишек.
Я осталась одна.
Не было сил разнять руки, все еще сжимавшие чинару. Не было никаких сил сделать хотя бы шаг от нее — не держали ноги. Мне захотелось сползти вниз, не расцепляя рук, и так сидеть — долго.
Я разжала пальцы, откачнулась от ствола. Пошла опустевшим бульваром. Беззвучно плыли мимо прохожие, пропадали у меня за спиной. Они не интересовали меня.
Я ни о чем не думала. Даже о том, что могу опять наткнуться на Римку или косую Марго. Мне хотелось домой. И казалось, что я никогда не дойду, даже если буду идти всю ночь.
Бульвар кончился. Истончились, истаяли под ногами тени. Я свернула на мостовую, дошла до угла. И оглянулась.
Лохматой гусеницей уползал бульвар. В темной его утробе исчезали редкие прохожие. Мне было страшно представить их дорогу.
И только один человек вырвался следом за мной на свет. Человек этот был Вовка. Он выскочил, и остановился, и тихо стоял, прячась в тени последней чинары.
Я повернулась и пошла к центру. Оттуда тепло светили розовые огни. Мне хотелось плакать — громко, навзрыд, сотрясаясь всем телом. Долго и безутешно оплакивать себя, свою незадавшуюся, такую несчастливую жизнь.
Так я и шла, налитая до краев жалостью к себе, через людный центр, и по Фрунзе, и по тихой нашей Некрасовской.
Весь этот долгий путь шел за мной Вовка — перебегая, прятался в подворотнях и за деревьями.
Он никак не давал мне заплакать.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ
У Таньки в саду зацвел миндаль. Он всегда норовит зацвести первым — и самыми розовыми цветами. Он и место себе выбрал впереди остальных деревьев, под носом у хозяев. (Ирка вот так же торчит перед учительским столом и ест учителей глазами.)
Теперь сунешься в Танькину калитку — и лезет в глаза розовое, воздушное. А вокруг суета, охи, ахи. Поналетели пчелы (откуда только взялись?), толкучка, как в нашем распределителе. Одни подлетают понюхать, пощупать хоботком цветок, другие висят в сторонке, всплескивают крылышками: оценивают общий вид. А миндаль и веточкой не шелохнет, стоит, весь розовый от похвал…
За спиной у него толпятся яблони — голые, с некрасивыми сучьями. Обиженно надули почки, и те готовы лопнуть от возмущения. В черных ветках разоряются воробьи — тоже осуждают выскочку.
Еще несколько дней — и исчезли из наших садов крикливые воробьиные компании. Объявились вдруг на уличных карагачах и акациях. А сады стоят тихие-тихие, засыпанные цветом, как снегом. Дремлющие и свежие, как зимой. И так же медленно, невесомо роняют на землю белые хлопья лепестков.